Солдаты без оружия - [145]

Мне захотелось увидеть, как старик варит плов в таких условиях. Солдат повел меня с Андреем к нему. В четырех просторных полусводчатых нишах, вырытых в склоне балки, стояли четыре походные кухни, из труб которых вылетели искры. У котлов возились люди в белых передниках поверх халатов.

— Хорманг! — приветствовал я раскрасневшегося старика по-узбекски: — Не уставайте!

— Э, келинг, келинг, — то есть подходите, — ответил Ураз-ата и опять-таки по-узбекски прибавил, что мы поспели в самый раз. Переложив шумовку из правой руки в левую, он поздоровался с нами и, показав на своих товарищей в поварских передниках — членов делегации, пояснил, что надумали приготовить гвардейцам плов своими руками. Все, что нужно, привезли с собой, даже чугунный котел, не только кафгиры-шумовки, но так как устраивать тут очаг и разводить костер опасно, вынуждены пользоваться походной кухней.

— Ничего, — улыбаясь, прибавил Ураз-ата, — в свое время я варил плов в таких солдатских котлах много раз.

— Когда? — спросил я.

— Когда служил в Красной Армии. Жаль, что сейчас некогда рассказать — как бы не пригорел плов. Но еще расскажу…

Мы отошли в сторонку, чтобы не мешать старику колдовать над котлом, а потом, когда он, убавив огонь, накрыл плов крышкой и чистой холстиной, чтобы как следует упрел, мы вместе вернулись к шатру. Ураз-ата провел нас вовнутрь.

Концерт продолжался. Песни, мелодии, танцы горячили кровь, размягчали сердца. Я закрыл глаза, мне казалось, что вернулся домой, окружен родными…

— А теперь предоставляю слово Уразу-ата Урмонову, — вдруг объявил ведший концерт высокий, худощавый человек, который немало посмешил слушателей своим остроумием. Но теперь его лицо было серьезным. — Для тех, кто не знает, — прибавил он, — скажу: ата — значит отец. И называем мы так…

— Ладно, ясно, — перебил Ураз-ата, выходя вперед.

Мы зааплодировали вместе со всеми, хотя и не укладывалось в голове, что старик имеет отношение к искусству.

— Наверно, выступит с заключительным словом, — сказал Андрей мне в самое ухо: иначе я не услышал бы сквозь рукоплескания.

Но нет, Ураз-ата не остановился, он прошел за спины музыкантов и взял там черный, с ремнями, футляр, открыл его и вытащил старую, видавшую виды гармонь. Мы с Андреем удивленно переглянулись.

— Я, товарищи, не артист, не певец и не музыкант, — заговорил Ураз-ата, усевшись на ящик из-под снарядов, который уступил ему один из музыкантов. — Я просто любитель. В годы гражданской войны я тоже был бойцом, как вы, служил в войсках Михаила Васильевича Фрунзе. С вашим генералом Якубом Казаковым… простите, он Яков, но мы называли его на наш мусульманский лад Якубом, с ним мы служили в одном эскадроне. Я был вначале поваром, кашеваром, как говорили тогда, а потом стал пулеметчиком. А Казаков был у нас старшиной. С тех пор, как видите, он достиг чина генерала, а я, кроме вот этих белых усов и бороды, ничего другого не приобрел.

Все засмеялись. Кто-то из бойцов крикнул:

— Вы маршал стариков, — и смех вспыхнул с новой силой, опять загремели аплодисменты.

Ураз-ата приложил правую руку к сердцу и благодарно кивнул головой.

— Короче говоря, — продолжил он, — служил в нашем взводе черноволосый кудрявый боец-украинец Сашко, гармонист каких поискать, мы с ним дружили, бок о бок прошли фронты. Он был отважным парнем, храбрым бойцом революции и погиб, когда помогали народу свергнуть власть эмира. Его тяжело ранили во время освобождения Бухары, и через несколько дней он скончался в госпитале, похоронен в Кагане… — Ураз-ата тяжело вздохнул. — Эта гармонь — память о Сашко. Он подарил ее мне перед смертью. Играть на гармони я научился у него. Позвольте мне спеть песню, которую я сам сложил в память о друге.

Гармонь, кажется, тоже вздохнула. В бесхитростной мелодии, полившейся из ее латаных-перелатаных мехов, отчетливо звучали грусть и боль — чувства, близкие каждому из нас, и поэтому, хоть Ураз-ата и пел по-узбекски, по-моему, все поняли песню. Слушали ее затаив дыхание. Мне запомнились некоторые строки:

«Твой облик навеки остался в сердце, имя святое твое всегда на устах, годы прошли, а звуки гармони бередят душу, Сашко, мой товарищ, Сашко, мой друг, никогда не погаснет свет памяти о подобных тебе в сердце Ураза и на его земле».

Но не дал Ураз-ата растекаться нашим печалям, вслед за этой песней тут же, без передыху, затянул другую — знаменитую «Первую Конную»:

С неба полуденного

жара не подступи, —

и едва он задорно и лихо пропел эти две первые строки, как песню подхватили все, кто слушал:

конная Буденного

раскинулась в степи.

Ах, как мощно и слаженно звучал наш вдруг образовавшийся самодеятельный хор, с каким упоением и вдохновением — решимостью, волей, клятвой — здесь, близ святой Волги-реки, овеянной славой бойцов революции, пропели мы… нет, прогремели последние строки:

Никто пути пройденного

назад не отберет,

конная Буденного

армия — вперед!

Казалось, дай нам сейчас команду, мы ринулись бы сокрушающей лавой на гитлеровцев, потому что «вперед» — это было то слово, которое вызрело в наших душах, пылавших ненавистью к захватчикам. Мы выстояли, удержали священные берега Волги и теперь мечтали опрокинуть врага, погнать его назад и готовились к этому, предчувствуя скорое наступление, которое началось, как известно, 19 ноября, через десять дней…