Сокрушение тьмы - [28]

— А вы, должно быть, меня не помните? Я ведь еще из старой бригады. Окутин моя фамилия. Когда-то вас на плотике через Днепр переправлял. Вы контужены были.

— Вот как! — удивился Розанов: он действительно не помнил, потому что был тогда в полубессознательном состоянии. Ефрейтор, выходило, был его спасителем. — Ну тогда спасибо, брат! — растроганно сказал он.

С туесом, доверху наполненным оранжевой морошкой, подполковник и вернулся в дом. «Медвежьи Ворота — это не Олонец!» — услышал он в дверях.

…Тропа через болото все-таки была…

Когда мягко и осторожно подкрались сумерки, когда сломленные усталостью солдаты бригады прекратили перестрелку, финские разведчики прошли по болоту и выкрали у них человека. Сделано было так умело, что его не хватились бы до утра, но финны, очевидно, сами решили сообщить о нем. Не прошло и часа после похищения, как они уже с издевкой, безбожно коверкая русские слова, кричали в самодельный рупор:

— Поищите у себя старшину Княжина! Скоро мы всех вас перетаскаем по одному! — и для вящей убедительности это сообщение закончилось стихотворной руладой матерщины, выговоренной с поразительной точностью.

В батальонах поднялась тревога, и вскоре подтвердилось, что старшина Княжин действительно исчез и что в последнее время он находился на левом фланге. Сомнения не осталось — финны выкрали старшину, перебравшись через болото. Сунулись было солдаты в разных местах на поиски неведомой тропы, но под ногами забулькала трясина, едва выбрались.

И еще не зная, что тропа существует, Макаров продолжал думать о ней. Думал он и о старике финне. Странным показался ему хозяин дома, и не в том была странность его поведения, что он, беззащитный, одинокий, так откровенно выказал свою независимость: встал и ушел, а в том, что за этой независимостью проглядывало искушение, как будто он готов был на что-то решиться, но не решился. Что было у него на уме? Может быть, его задели слова, что «чужое не может быть собственностью других»? И что значило его минутное размышление над чем-то и затем решительное: «Нет, не знаю такой тропы»? Все говорило как раз об обратном. Должна была быть такая тропа, и старик знает о ней.

Садились сумерки, они здесь всегда темнее, чем сами ночи. За окном дома поднимался ветер, отчужденно шумели сосны. Макаров лежал на старой деревянной кровати и, ощущая лопатками хрустящую твердость бумажного матраца, старался забыться, но шум леса за окном не давал уснуть, заставлял думать. В большой половине дома кто-то смачно жевал розановскую морошку. Несносный Розанов! Чуть было не испортил обед своей бестактностью, встал, куда-то ушел, не прощаясь, вернулся с полным туесом янтарной ягоды, насупившись, пояснил бесхитростно, что этой морошкой он обязан солдату, который преподнес ему урок товарищества. Несносный, но понятный. А как понять этого старика? Что у него на уме?

Макаров поднялся, снял с гвоздя фуражку, китель и пошел к выходу. На пороге вырос Боголюб.

— Вас сопровождать, товарищ гвардии подполковник?

— Не надо. Отдыхай. Я буду в третьем батальоне.

Макаров, когда выдавалась возможность, любил ходить без сопровождающих. Это было старой привычкой. Еще будучи комбатом, он мог появиться среди бойцов когда угодно и где угодно — в казармах, на учениях, в походах; подсаживаясь к солдатскому костру, беседовал, шутил, рассказывал смешные истории. Иные считали, что он создает себе дешевую популярность, «играет под Суворова». Но популярностью среди бойцов он действительно пользовался немалой. Умел и наказывать, и прощать, и награждать по заслугам.

И если бы не эта популярность, едва ли удалось бы ему тогда, при десантировании, так долго продержаться на правом, вражеском, берегу Днепра, а затем с помощью подручных средств всех оставшихся в живых переправить на левый берег.

Макаров задумчиво шагал меж редких сосен. Хруст веток под ногами выгнал из дупла большого серого дятла. Отрывисто взмахивая крыльями, он заметался зигзагом меж деревьев, делая резкие повороты, проваливаясь и вновь взмывая, пока не прилепился к сосне и не застучал вдруг гулко-гулко, как видно спросонок приняв белую ночь за наступающее утро. А ночь и в самом деле все светлела после вечерних сумерек, наливаясь мягким, ровным сиянием откуда-то из глубины млечного неба, с которого ненужным шаром близоруко глядела луна.

В просвете меж сосен командир полка увидел первую группу солдат. Они сидели и лежали на шинелях; оружие, панцири были составлены в сторону. Слышался тихий разговор:

— А лес-то шумит! Должно, к непогоде.

— На меня такой шум только тоску нагоняет. Домой охота. Маленькие сестренки остались. А батя весной погиб. Нам бы с ним вместе воевать. Один вот рассказывал…

Макаров не стал мешать, тихо обошел бойцов стороной. Встретилась еще группа, и эта не спала. То ли действительно шум леса не давал им спать, как не дал уснуть ему самому, то ли в их душу закрадывалось предчувствие, что с минуты на минуту придет приказ о выступлении на передний край.

В третьей группе его заметили, но не сразу. Приближаясь, он слышал, как белобровый солдат с погонами ефрейтора и с медалью на гимнастерке рассказывал окружающим: