Сокрушение тьмы - [27]

— Вот как! — удивился Макаров и обратился уже прямо к старику. — Послушайте, мне известно от Койвунена, что вы приехали сюда из Финляндии и что этот дом финские власти пожаловали вам в качестве компенсации за смерть ваших сыновей. Это верно, хозяин?

— Да, — коротко ответил старик. — Но я уже здесь не хозяин.

Макаров усмехнулся:

— Разумеется. У этого дома, наверно, есть свой владелец. Чужое не может быть собственностью другого. После войны вы вернетесь на родину.

— На родине у меня тоже ничего нет. Был кусочек земли — я продал. Думал, родина моя будет здесь, — от скупой усмешки рот старика горько скривился. — Здесь похоронена моя жена.

— Я могу вам только сочувствовать, — пожал Макаров плечами. — Но думаю, вы могли бы остаться и здесь, чтобы дожить свой век. Наши власти вас не обидят, тем более если вы окажете нам услуги.

— Я уже стар, чтобы оказывать услуги, — ответил финн, но что-то еле уловимое дрогнуло в его лице, что-то вроде отчаяния, желания верить, стремления понять, что же происходит в мире, промелькнуло в его цепком, пристальном взгляде.

— Я хотел спросить у вас, — продолжал Макаров, — нет ли, кроме дороги к Медвежьим Воротам, еще какой-нибудь тропы через болота к сопкам?

Старик не шевельнулся. Он, казалось, размышлял, поставив на стол локти и подперев сухими и белыми до синевы кистями рук давно не бритый подбородок. Потом встал, ответил:

— Нет, не знаю такой тропы.

Когда он пошел к двери, Григорович сказал вслед:

— Но если она есть, мы ее все равно найдем.

Хозяин будто не слышал, лишь в самых дверях чуточку помедлив, не оборачиваясь, что-то ответил по-фински, затем шагнул через порог.

— Вот фрукт, — проворчал Лежнев.

Макаров спросил:

— Что он сказал?

— Сказал, что Медвежьи Ворота — это не Олонец.

14

Сразу после обеда Розанов первым поднялся из-за стола и, надев фуражку, ни с кем не прощаясь, вышел из дома. Офицеры постарались не заметить его ухода.

Несдержанные по натуре люди, каким был Розанов, сами обычно очень чувствительны к обидам и потому всегда нетерпимы и вспыльчивы. Но вспыльчивость свою подполковник оправдывал про себя тем, что ему не везло в военной карьере: он все время, хотя ему вроде бы без помех присваивали очередные звания, ходил в заместителях. Когда был командиром взвода, замещал командира роты. А в войну, уже будучи в десантных войсках, был заместителем комбата. На Букринском плацдарме получил тяжелую контузию. Потом ему и Макарову присвоили звание подполковника, но снова оставили заместителем. Командование, конечно, знало, что у него достало бы ума и знаний, чтобы стать командиром бригады, но все то, что он знал и умел делать, перечеркивалось все тем же его недостатком — глухотою души к другим. Такое, по крайней мере, сложилось о нем мнение. С Макаровым Розанов не дружил, хотя уважал его и зависти к нему не испытывал, как человек не глупый, не лишенный наблюдательности, не мог не замечать, что многие офицеры его, Розанова, недолюбливают, и платил им за это высокомерием.

Сейчас, перебирая в памяти все то, что им было сказано до обеда и что кому-то не понравилось позже, он шел вдоль речушки, ступая по упругому вереску, как по перине, глядел под ноги и взволнованно усмехался. Ну, конечно, он был прав, когда одернул этого молоденького лейтенанта из раненых: брякнул человек неведомо где подхваченную сплетню — и вот уже поползли слухи о каких-то мифических батальонах… Или тот же Григорович… Взялся рассуждать о политике… Разговаривая таким образом с самим собой и отмечая в себе то крепкое, незыблемое, что хотелось сберечь в себе, Розанов постепенно успокаивался.

Сверху пригревало солнце. Под ногами поскрипывал ржавый мох. Розанов вышел к болотцу, мягко просвечивавшему издали желтым островком и маслянисто-зелеными листьями, похожими на восковые, и не сразу понял, что болотце сплошь усеяно морошкой. И тут из куста карликовой березки высунулась голова — в пилотке, светлая, с довольно улыбающейся белобровой физиономией. На груди у солдата на засаленной ленте висела медаль «За отвагу».

— Товарищ гвардии подполковник, и вы, грешным делом, по ягоду?

Розанов было насупился, но в голосе солдата слышалось что-то такое домашнее, невоенное, откровенно подкупающее, а главное, это уже знакомое «грешным делом», и он тоже улыбнулся.

— Да, много ее, — Розанов сорвал несколько ягод, положил в рот. Ягоды пахли молодым вином — терпко, вкусно. «Надо будет обязательно прислать сюда ординарца», — подумал он, но солдат вдруг предложил:

— А хотите, я для вас туесок сделаю? Вот такой! — и показал, все так же не вставая с колен, белый туес из березовой коры, держа его за кромку худощавой рукой, с аккуратно подвернутым рукавом гимнастерки. — Это недолго. Я в один миг.

— А зачем он мне, туес? — опять улыбнулся Розанов. — Я могу и в рот собирать.

— Так в рот — это для себя, а то и товарищам принесете. Спасибо скажут.

Розанов хмыкнул, но согласился. Солдат с нашивками ефрейтора и в самом деле за несколько минут сделал туес. И, пожалуй, даже лучше, чем себе: опять, видно, по русскому принципу — себе можно и похуже, а вот человеку — на добрую память. Протянув его, он простецки сказал: