Сокрушение тьмы - [25]

Русый, с загоревшим до черноты лицом, Григорович издали казался седым, и эта контрастность лица и волос намного старила его, приближала к возрасту самого Макарова. А Макарову и было-то всего тридцать пять лет. Это был как раз тот самый возраст, когда особенно чувствуешь с неподвластной тебе остротой, что молодость вроде уже прошла, а зрелость не наступила, хотя уже прожита половина отмеренного тебе срока жизни, когда жить хочется так безудержно, как, наверно, бывает только накануне заката. Вспомнился отец, который как-то сказал ему: «Ты думаешь, у стариков притупляется желание жить? Наоборот, оно еще острее. Только мы скрываем его». Эти слова были тогда непонятны. Теперь он их понял, когда сам, будучи фактически молодым, походил и все еще продолжает ходить по узенькой тропке между жизнью и смертью. Да, на войне чувство постоянной возможности неожиданно умереть приближает человека к тем ощущениям, которые свойственны ему в старости. Как ни странно, но именно эти ощущения заставили сейчас Макарова выйти навстречу Григоровичу, чтобы пригласить его на обед и потом в свободной, неофициальной обстановке побеседовать с ним о разном, возможно даже, и об этих самых ощущениях.

Григорович увидел вышедшего из дома командира полка и, подравняв роту негромкой командой, повел ее в четком строю. Затем послышался его звучный, хорошо поставленный голос:

— Ррро-та! Смиррр-но! Ра-авнение направо! — Печатный звук шагов и снова взлетающий голос уверенного в себе человека: — Товарищ гвардии подполковник! Третья рота после проведения тактических занятий следует в свое расположение! Докладывает старший лейтенант Григорович!

— Вольно! — сказал Макаров.

— Во-ольно! — тут же последовала команда.

— Передайте роту заместителю, а сами останьтесь.

— Слушаюсь! Евстигнеев! Ведите роту на обед.

Рота последовала дальше, и Макаров только почему-то теперь мгновенно отметил профессионально-наметанным взглядом, что в роте не более семидесяти человек. Сразу невольно и с болью подумалось: «Все-таки большие потери!» Да оно так и было: с момента форсирования Свири полк потерял убитыми и ранеными почти треть состава.

— Григорий Григорьевич, — сказал Макаров уже дружеским тоном. — Я вас задержал, чтобы пригласить на обед. И если нет никаких спешных дел, оставайтесь сразу. Умыться, почиститься можно будет и здесь. Вы не против?

— Почту за честь, Александр Васильевич, — благодарно блеснув чистыми белками глаз, ответил Григорович. — Но… удобно ли будет?

— Что вы! Сегодня у нас за столом соберется большая семья, — и, повернув голову в сторону дома, громко позвал: — Антоша! Ну-ка сообрази по-быстрому все для туалета старшему лейтенанту!

Сверху, с настила, прозвучало немедленно:

— Все будет сделано, товарищ подполковник!

И потом, когда Григорович, этот издавна полюбившийся ему офицер, умывался, чистил щеткой свое пропыленное обмундирование, наводил бархоткой лоск на сапогах, Макаров, похаживая у дома, все продолжал думать о том, как многих и многих людей, образованных, одаренных, заставила сейчас война встать под ружье. Армия за годы войны, несмотря на то что основы ее строительства остались неизменными, стала духовно богаче, сознательней, крепче в своем нравственном и политическом убеждении.

Все уже были в сборе, когда Макаров вошел в дом вместе с Григоровичем. И пока все, негромко переговариваясь между собой, стояли в ожидания приглашения сесть за стол, штабной повар разделывал консервированную колбасу, резал запеченных в тесте сигов, от которых пряно пахло рыбными пирогами.

— Прошу, товарищи! — Макаров взглядом пригласил Григоровича сесть рядом с ним. — Я заметил, ваши солдаты да и вы потрудились сегодня на славу? — шутливо сказал он. — Брали какие-нибудь рубежи?

Григорович улыбнулся.

— Именно рубежи. В двух километрах отсюда лежит завал бревен. Финны там, видимо, готовились перекрыть дорогу, да не успели. Вот мы и тренировались брать это укрепление с бою.

— Простите, Григорий Григорьевич, у вас какое военное образование? Я что-то забыл послужной список.

— Вот военного-то как раз и нет, Александр Васильевич. Я закончил только офицерские курсы. А до войны… до войны удалось закончить Московский университет. Готовился защищать диссертацию, но… увы.

Капитан Челюбеев посмотрел на него с отеческой гордостью:

— Это мой лучший командир роты, Александр Васильевич. Большое спасибо, что вы его пригласили.

Постепенно разговоры становились все оживленнее.

Сухощавый комбат Челюбеев, сугубо деловой, на этот раз рассказывал заместителю командира полка по артиллерии Бахареву, известному среди них гурману, о секретах китайской кухни, да так красочно, что тот только ахал и всем своим круглым, почти безбровым лицом выражал удивленный восторг.

Кто-то вспомнил бои под Мегрегой, кто-то, расчувствовавшись, рассказывал своему собеседнику, какой умный и славный растет у него сын. Макаров слушал, улыбался, иногда о чем-нибудь спрашивал Григоровича. Из шума голосов особенно выделялся бас Волгина:

— …Ты чудак, Переверзев, мыслишь схоластическими категориями.

— Ничего не схоластическими, — защищался комбат Переверзев. — Если бы не Гитлер, Германия не начала бы с нами войну.