Сокрушение тьмы - [18]

«Тебя бы в нашу шкуру», — отставая от командира роты, подумал со злом Бакшанов.

— Сухарь черствый, а не человек, — сказал он негромко Окутину.

Окутин переложил пулемет на левое плечо, шатнулся от тяжести, неловко взбодрил за спиной обвисший сидор и догнал Гаврюкова. Через минуту тот сам подал команду:

— Отстегнуть панцири! Перекинуть за спину!

Рота облегченно вздохнула.

— Что ты ему сказал? — спросил Окутина Бакшанов.

Окутин махнул рукой.

— Все-таки?

— Ну что ты, грешным делом, как банный лист… Ну, сказал одно слово…

Наконец у развилки дорог объявили большой привал. Ноги Бакшанова уже ничего не чувствовали. Даже боль, которая до этого пронизывала при каждом шаге все тело, куда-то ушла, осталось только нытье и легкие судороги в икрах. Он сразу уснул, как убитый. Очнулся от весело-приподнятого голоса Окутина. Тот рассказывал анекдот.

Дружным хохотом ударила рота, и смех еще долго гулял отголосками.

Немного погодя Гаврюков подозвал парторга к себе.

— Ты что, Окутин, анекдоты рассказываешь?

— Для поднятия духу, товарищ лейтенант. Я бы не рассказывал, товарищ гвардии лейтенант, да некоторые уже горазды и окоп на солдата навесить, чтоб только воевал лучше. А ведь хорошо-то все в меру.

* * *

Учбат остановился на отдых возле деревни Левендукс — неподалеку от 296-го полка, и Боголюб, узнав об этом, пошел разыскивать Анатолия Залывина. Был уже вечер. Залывин лежал у карликовой березки с белым перекрученным стволиком. Ноги его в кирзовках были задраны на большую кочку. Уставший, разбитый после длительного марша, Залывин не притронулся даже к сухарям, которые похрустывали в вещмешке под рукой. «И что это у меня так ноют икры, — думал он, — словно по ним палками дубасили? Вот в своем полку я бы, наверное, так не устал. Среди своих всегда легче. А тут я неприкаянный. И что особенного я сделал? А всего и сделал, что речку переплыл с чучелами». Он уже и забыл о том напряжении, о той холодной свирской воде, о том внутреннем ознобе, что ощущал во время переправы. Даже снаряды, которые рвались рядом, не казались теперь страшными.

— Э-ге-гей, Анатоль! — неожиданно прервал его мысли знакомый, с ноткой привычного покровительства голос. — Ты что сачка давишь?

Залывин вскочил, охнул от боли в ногах, но с радостью кинулся к Боголюбу.

— Антоша! Дружище! Как ты меня нашел?

— Да мы рядом! Вот там, в березовом лесочке.

Они обнялись. Потом Залывин отстранил друга, поглядел на него. Боголюб за время боевых действий стал каким-то другим: лицо вытянулось, построжело.

— Что, не узнаешь?

— Изменился, — нежно сказал Залывин.

— Тут, пожалуй, изменишься, — небрежным тоном ответил Боголюб. — Батя-то у нас вон какой! Передохнуть некогда. Ты думаешь, если ординарец, так это ничего не делать, — и предложил повидать Бакшанова. — Вчера наградной лист на него отправили по инстанции, — сообщил он. — За подавление дотов его и Окутина к орденам Славы. Пойдем, порадуем.

Бакшанов как раз кормил тушенкой своих ребят. На лужайке лежала горка золотистых банок. В котелках стояла вода, чистая, холодная, из ключа.

Обрадованный встречей, Бакшанов спросил Залывина:

— Ты-то как живешь-можешь?

— Да как? Оторвали меня от вас, как от мамкиной сиськи. Все чужие, никого не знаю. Говорят, к Герою представили. А мне бы в роту сейчас, больше ничего не надо. Другие-то в полку.

Ленька Бакшанов смотрел на него уже совсем не мальчишескими глазами.

— У нас, Толя, и другую награду схлопотать недолго. Так что ты уж побудь в учбате… А те тоже не в стрелках.

В эти несколько минут короткой встречи они, все трое, будто снова очутились в своем родном уральском краю, когда, бывало, уходили в лес по грибы и там, вот так же, примостившись где-нибудь на лужайке, аппетитно жевали хлеб и холодное мясо, запивая еду ключевой водой, а рядом стояли полные лукошки упругих белых груздей. Как тогда было им хорошо! Все было просто и ясно. И не думалось им ни о смерти, ни о разлуках, ни о других невзгодах. Жизнь была полна, и не находилось в ней места грубому и жестокому.

— Да, ребята, — вспомнил Бакшанов, — я ведь недавно Зиночку видел.

— Это ту, с которой познакомился в Дмитрове?

— Да, ее. Ух, хороша девчонка! «Леня, говорит, не забывай!» С представителем Военного совета была. С женщиной полковником. Я, понимаете, распелся, как на грех, они и завернули. Полковник говорит: в ансамбль тебе надо.

Боголюб улыбался.

— Везет, везет тебе на внимание женщин.

На другой день полк опять был в бою. У деревни Гушкалой финский солдат почти в упор саданул очередью из «суоми» — в грудь Иванникову. Костя покачнулся назад, зажмурился от всплеска пуль по броне панциря и, чувствуя, что невредим, снова побежал на финна. Наверное, был страшен в своей неуязвимости этот русский: финн невольно выпустил из рук автомат.

Потом была занята деревня Чимойла. До реки Видлицы оставалось совсем немного.

Полки, дивизии в составе 7-й армии шаг за шагом продвигались вперед. Москва снова откликнулась приветственными залпами на успехи Карельского фронта.

10

Полк после утомительного марша остановился на большой привал. Рядом было озеро, небольшое, слегка вытянутое. Его берега обрамляла подкова высоких, молчаливых, будто каменных, сосен, и оно, утонувшее в этом каменно-сосновом обрамлении, казалось неживым, тяжелым, словно налитым не водой, а ртутью. Рядом с ним была взлетная площадка финского аэродрома, вся перепаханная воронками, умышленно выведенная из строя.