Сокрушение тьмы - [20]

— О! — сказал Фокин. — А клеймо-то «Made in USA».

— Ничего не поделаешь, — с чувством понимания к такому двойственному отношению к войне американцев сказал Боголюб. — У них так. Союз союзом, а бизнес бизнесом.

— Вроде, значит, дружба дружбой, а табачок врозь? — с улыбкой уяснил Фокин.

— Вот-вот.

— Не понимаю я такой дружбы, — сказал Фокин, кладя гранату на место. — Как же так? Ничего святого, выходит?

— Да какая там святость у капиталиста! — засмеялся Залывин. — Давай, Фокин, раздевайся и ложись загорать.

В тот день они долго пробыли вчетвером на каменистом берегу озера и, как было, наверно, только в их детстве, беспечно побрасывали в воду камешки. Война дарила им кратковременный миг тишины, словно подчеркивая, что она тоже может быть снисходительной к уставшим от боев солдатам. Потом Ленька стал петь. Высокий, с ладно скроенным телом, в подштанниках, закатанных до колен, просто, спокойно, на одном дыхании вылил он в царство отстрелянного, успокоившегося уголка, где повсюду в мокром вереске все еще спали сломленные усталостью солдаты, нечто волшебное, тихое, тягуче-горькое, как нескончаемая дорога:

Ах ты, ноченька,

Ночка темная…

Фокин с упоением слушал Ленькин голос, а потом отошел в сторону, присел на камень, достал из санитарной сумки толстую в коленкоровом переплете тетрадь с вложенным в нее химическим карандашом на шнурке. Сел, задумался, полистал страницы. Записи в дневнике были очень короткими:

«8 июня.

Выезд на фронт.

10 июня.

Выгрузка на станции Оять.

15 июня.

Прибытие в район сосредоточения. Лодейное Поле.

21 июня.

Форсирование реки Свирь. Отличился мой сосед по землячеству Анатолий Сергеевич Залывин. Он в числе добровольцев (четвертых из нашего полка) первым форсировал с чучелами реку. Их, друзей детства, здесь трое: еще Леонид Бакшанов и Антон Боголюб — ординарец командира полка. Славные ребята. Я с ними познакомился и был приятно удивлен, когда узнал, что они все трое из Миндяка. Обрадовались и они, узнав, что я верхнеуральский. Это же совсем рядом — в 30 километрах. Землячество в армии почитается наравне с родством. А чувство братства — это святое чувство. И я перед ним преклоняюсь.

23 июня.

Выходим в тыл неприятельских войск.

26 июня.

Взяли Олонец.

27 июня.

Нами освобождены две деревни: Новинки и Левендукс. Чуть не запоролись совсем в другую, не нужную нам сторону: неприятель умудрился спрятать дорогу. Снова тяжелые бои. Много убитых, но особенно мною раненых. Я уже почти привык к своим обязанностям санинструктора, но вот к человеческим страданиям привыкнуть никак не могу. Мой командир Борис Брескин на эти вещи смотрит как-то значительно проще, и ему, конечно же, легче».

Но в этот раз рука Фокина запросила простора. Может быть, Ленька Бакшанов навеял на него особое вдохновение, может быть, избыток времени дал такую возможность. Рука быстро записывала:

«29 июня.

Мы на дневном привале. Солдаты спят вповалку. Но всех нас только что переполошили выстрелы. Поймали двух подростков. Выдрать бы сопляков ремнем! Макаров передал их командиру взвода разведки лейтенанту Самохину и после окончания дневки велел их отпустить. Когда ненависть в человеке слепа, когда идет не от сердца, а от чужой лжи и безрассудства, она вызывает омерзение. В боях за освобождение Южной Карелии я не раз убеждался, что за каждым кровопролитным сражением всегда стояла бессмысленная стойкость солдат и офицеров обманутой нации.

Нам памятна та пора, когда на смену изощренной дипломатии реакционных финских правителей, совершивших сговор с фашистской Германией, пришла разнузданная демагогия, направленная на раздувание вражды ко всему русскому, ко всему пролетарскому, та самая демагогия, в которую уже заставляли верить. И напрочь была забыта попытка учреждения так называемого «королевства Финляндии и Карелии» Карла Гессенского, чуть не превратившая Финляндию в вотчину немецких баронов и юнкерства. Не потому ли сейчас даже эти два подростка решились на такой отчаянный для них шаг? Все это вызывает невеселые раздумья, как те же «финские» гранаты с американским клеймом. Хочется верить, что после победы над фашизмом мир поумнеет, и надолго».

11

По каменистой дороге, проложенной сквозь лесистые сопки, избитой, изъезженной, изрезанной проточными ключами, шли и шли в тыл раненые солдаты стрелковой бригады. Шли они по двое, по трое, но часто — и это только те раненые, которые в состоянии были передвигаться самостоятельно; тяжелых везли на пароконках. Раненые шли молча, с пережитым страхом на лицах, каждый в одиночку неся свою боль и еще не отступившее ощущение боя, которое долго не покидает солдата, если он остается неуверенным в успехе боя.

А всего лишь три дня назад там, где брели теперь раненые, солдаты этой бригады походными колоннами шли к передовой, чтобы сменить уставшие гвардейские части, наступавшие от самой Свири. Солдаты и офицеры, одетые с иголочки, были рослыми, молодцеватыми кадровиками, сильными не только здоровой солдатской молодостью, но и крепостью воинского духа, заранее уверенными, что враг побежит от одного их вида. Этих солдат не смущали даже насмешки бойцов из гвардейских тыловых подразделений по поводу их оружия: винтовок с примкнутыми штыками и пушек на ошинованных колесах.