Сокрушение Лехи Быкова - [27]
Я быстро огляделся — Зеленая моя улица была пуста: ее жители благодушествовали после демонстрации, ели «картонные» пироги, пили, если она была, картофельную же брагу. Я был один и мог без стеснения есть эту заморскую сласть, смакуя и наслаждаясь. Еще мгновение, и зубы мои впились бы в твердую коричневую массу, но тут странная мысль, мысль-тоска, остановила меня. Та же мысль — о моем одиночестве. Но не о сиеминутном. А о давнишнем уже. Потому что дружба с Лехой Быковым — это тоже было одиночество. Одиночество вдвоем.
И я решился. Я выправил на теле шоколада разорванную фольгу, разгладил ее даже ногтем. Сунул плитку в карман и побежал.
Я бежал к одному дому. К старому, двухэтажному, с двором, заросшим лопухами и «калачиками».
Сейчас я стукну в покосившиеся ворота, и мне откроет мой старый, мой единственный верный друг. Друг, который в классе чуть не целый год сидит тоскливо один, но на место рядом с собой, мое бывшее место, никого не пускает. Он старается не глядеть на меня, но, видно, не может, и я часто ловлю — со стыдом и болью, — ловлю взгляд его голубых, будто сосущих глаз… Сейчас он откроет мне, мы сядем с ним прямо на молодую траву и, разломав пополам плитку, торжественно съедим ее; это ведь настоящий шоколад, а не какие-нибудь там «калачики»! И даже, не пеклеванный хлеб… И я, наконец, смою свою вину перед ним, отблагодарю его за все!
Я бежал к Шакалу. К Леньке Шакалову.
Но открыл мне не он — его старый, совсем не изменившийся отец. Только вместо кальсон по случаю праздника на нем были штаны, правда, мало чем отличающиеся от исподников, да прямо на нательную рубаху вздет древний пиджак, на котором, тоже, видать, по праздничному случаю, прицеплен георгиевский крестик, беленький, маленький, истончившийся до толщины бумаги. А может, и верно бумажный…
— Нету Леньки-то, — сказал георгиевский кавалер. — Летает где-то, шакалит…
Вот беда. Но отступить я уже не мог. И ждать тоже: один съем.
И сделал широкий жест.
— У меня к вам просьба. Передайте ему вот это. Скажите, от Дениса.
Старик взял шоколад. Выцветшие глаза его вспыхнули диким огнем.
— А как же — передам. От Бориса.
И он захлопнул ворота. И я понял, что ни шиша он не передаст, не доходя до дому, остервенело и удивленно слопает сам. «Ну и черт с ним, с этим быковским шоколадом!»
И я поплелся домой. Под подол к бабушке…
Но вечером, когда, позабыв все на свете, я обмирал над первым томом «Тихого Дона», только что вышедшего приложением к «Огоньку», в наш домишко ввалился Леха Быков. Веселый, будто ничего не случилось.
— Бросай советских классиков! — как прежде приказал он. — Одевайся и пошли. Все равно — война!
— Никуда я с тобой не пойду.
— Пойдешь! — Леха торжествующе засмеялся, — Матушке прислали два билета в цирк. На сегодня!
Видно, чем-то задел я его душу, дорог, что ли, чем-то стал, раз он для меня так расстарался. А может, просто Привык?.. Но подарок он мне сделал действительно могучий.
Сегодня в нашем цирке должны состояться решающие, заключительные и прощальные, схватки французской борьбы. Сегодня наконец-то сойдутся в финале доселе непобедимые, сойдутся в борьбе за звание сильнейшего в мире легендарные Ян Цыган и Ван Гут!
Я уже месяц назад начал клянчить у бабушки пять рублей — столько стоил в этот день билет даже на галерку, на самый последний ряд. Но сперва бабушка, вечная экономка и скареда, считавшая, что деньги развращают (а какие это тогда были деньги — пять рублей!), сперва бабушка прикидывалась неимущей, думающей больше не о возвышении моего боевого духа, а о поддержании наших с братом Вовкой хилых тел, а когда после моей истерики раскошелилась, было уже поздно: все дешевые билеты на прощальные состязания борцов оказались проданы.
Как я хотел, как мечтал поглядеть эту схватку гигантов!
Но вид счастливого Лехи, уверенного, что я опять побегу за ним, как собачка, вдруг напомнил мне комья американской тушенки на большущем блюде, сальный вкус которой не смогли перешибить бабушкины худые пироги. И я снова вцепился в Шолохова.
— Почему сидим? — удивился Леха.
— Не хочется. Да и далекий ряд, поди? Лиц не разобрать.
— Почему дальний? Первый ряд! Моей родительнице других не шлют…
Все. Я был сражен. Я еще сроду не сидел в нашем цирке на первом ряду! Я вскочил, как подброшенный: значит, я увижу не только знаменитых борцов, но и великого клоуна Бориса Вяткина с его Манюней!
— Ну, шапку в охапку, и за мной! — сказал Леха. — Я тебя на улице подожду. Тесновато тут у вас.
Он вышел, а ко мне кинулась бабушка, которая из своей кухни успела, видать, разглядеть моего гостя.
— Это и есть твой Быков?
— Он и есть, — ответил я, в спешке не попадая в штанины.
— Какой прекрасный юноша! — всплеснула она руками. — Но почему он во всем военном? Он что, бывший сын полка?
— Он настоящий сын генерала.
— Генерала? — Бабушка сомлела вовсе. Ее мечтательная душа вечной сестры милосердия была с девичьих лет взлелеяна на известной песне — «Помню, я еще молодушкой была». Молодой парень-то, мой дед, к ней подъехал и не только попросил «напоить его холодной водой», но и увел под венец, а вот седого генерала, который был бы «весь израненный и жалобно стонал», она так и не дождалась. Поэтому каждый генерал остался тайной, высокой бабушкиной мечтой, которая и в старости томила ее сердечко.
