Собственные записки. 1829–1834 - [107]
Я отвечал, что в сем деле Красовский, вероятно, не виноват; ибо я перед отъездом моим из Петербурга был у него и нашел его в отчаянии: приказ сей не согласен с его донесением, которое он мне показывал.
– Что же это такое? Ему разве нарочно штуку сыграли в Киеве?
– С умыслом или без умысла сие сделано, того не знаю; но знаю, что Красовский сим был так огорчен, что он готов был и службу оставить. Я полагаю, что он в сем деле прав, хотя и не оправдываю всех неосторожностей, сделанных им в Петербурге; о сем я ему лично говорил из участия к нему, и он может быть доволен советами моими.
– А Ромаринского[216] преследования реляция, как тебе покажется? Да знаешь ли, что он еще со мной сделал под Модлиным[217]? Я ехал с прусской границы, куда мы преследовали поляков, к Варшаве, и неподалеку от Модлина был остановлен посланным от Красовского; вскоре и он явился. Как и зачем он тут очутился, не понимаю; только он объявил мне, что поляки хотят сдаться, и мне только одному. Я тогда же увидел цель его польстить мне и не доверил его словам. Когда же я его спросил: зачем он тут находится? то он сказал мне: для смотра войск 6-го корпуса, бывшего Литовского, поступившего в состав 1-й армии (коей он был начальником штаба) и предложил мне осмотреть сии войска; но я не счел нужным вмешиваться в дело, до меня не касающееся. На другой же день я ему ясно доказал, что поданные мне надежды насчет сдачи Модлина были несправедливы; ибо Головин, который командовал блокирующим войском, получил от начальника гарнизона крепости письмо, в коем ему писали, что надеялись, по случаю присутствия моего, на выгоднейшие условия для сдачи. Я немедленно велел Головину отвечать полякам, что я имел им только один совет дать – сдаться фельдмаршалу безусловно. Красовский вскоре после сего ответа уехал, убедившись в несправедливости им сказанного, и я не дождался сдачи (ибо сие мне не было поручено), а крепость сдалась Головину или тому начальнику, которому сие было поручено от фельдмаршала.
Помнится мне, что великий князь при сем с насмешливой улыбкой еще напомнил сказанное Красовским Паскевичу вслед за приездом его в Варшаву… Сие точно было, и Красовский подобным поведением своим не мог приобрести ничьей доверенности; он совершенно уронил себя в общем мнении, у государя и у всех властей в Петербурге.
Разговор наш о дурном состоянии некоторых полков армии подал повод к общим рассуждениям о состоянии армии. Я изобразил великому князю, какой недостаток там в хороших офицерах и в полковых командирах, и сказал, что для поправления сего нужно бы выпускать в армии в сие звание полковников из гвардии, которые по образованию своему и лучшему понятию о своих обязанностях предпочтительнее армейских, что я имел случай дознать на опыте, и при том назвал ему гвардейских офицеров, прикомандированных ко мне во время Польской войны, и полковника Любавского, командовавшего у меня в 24-й дивизии Белостокским пехотным полком.
– Я уверен, – отвечал великий князь, – что гвардейские офицеры весьма достойны; но сего сделать никак нельзя по недостатку, который в них имеется в гвардии, где я также ценю хорошими офицерами. Кто из гвардейских офицеров, прикомандированных к твоей бригаде во время Польской войны, был лучший?
– Потулов, ваше высочество, и хотя он меня однажды огорчил, но я должен ему отдать сию справедливость.
– Как же он тебя огорчил? – спросил Михайло Павлович.
– Я предлагал ему место адъютанта при мне, но он предпочел служить во фронте.
Сие было сказано мною, дабы более расположить великого князя в пользу сего истинно-достойного офицера, и он с удовольствием услышал о сем, что я от других всегда утаивал.
– Это правда, что в армии недостает полковых командиров, каких желательно бы было иметь. Вот их ныне много осталось в Образцовом полку, по переформированию пехоты, без полков; но они ничем здесь не занимаются. Есть, однако же, между ними и достойные, – и он назвал одного.
– Есть еще полковник Ермолов, – сказал я, – который также полком командовал и очень достойный офицер.
С этим он согласился.
После того стали говорить о службе в Петербурге, и я сказал ему, как она мне казалась тягостной по суетливой жизни, с коей она сопряжена в столице, с чем он также согласился, и я ему объяснил, что располагал в Москве заняться приготовлением к изданию моих записок о последней войне между турками и египтянами. Разговор сей склонился к описанию войск египетских и турецких, что его занимало, и за сим он пожелал видеть портрет султана, который я ему и показал.
Говоря о Петербурге, он выхвалял только красоту города и обширность Зимнего дворца, и я ему при сем случае напомнил путешествие, совершенное нами с государем по чердакам дворца, при чем он тогда тоже находился. Я напомнил ему также о картине Кагульского сражения, которую я тогда рекомендовал государю, которую выписали, и которая его величеству не понравилась, и я ему назвал еще портрет Петра Великого, который я в Киеве видел у Шиянова. Когда же разговаривали о Москве, то великий князь хвалился искусственными водами, коими он лечился и от которых он получил совершенное облегчение в болезни своей. Он приглашал меня также навестить в Москве кадетский корпус, ибо знал, что я в Петербурге занимался осмотром всех учебных заведений, о коих он также изложил несколько суждений, но касавшихся единственно до наружного устройства оных. Я заметил в нем, однако же, отеческое попечение о детях, коих воспитание ему было поручено. Говорили о нравственности их, которую недостаточно сберегали при поступлении сих молодых людей в армию, и он показал к ним большое участие; судил о Дворянском полку, коего дурное устройство ему, по-видимому, также известно, ибо он сказал, что в сем отношении еще очень много дела осталось.
