Собрание стихотворений - [5]

В твоей ночи. На рыбьей чешуе

Я отливал сапфиром и смарагдом.

Я застывал в коралловую известь

В извивах древовидных городов.

И вот теперь, свершась единым сгустком,

Несу в себе дыхание приливов,

И кровь моя, как некогда, нагрета

Одною с южным морем теплотой.

Стою. И слушаю. Клубится гул.

В глухих глубинах беглый огнь мерцает.

И, побежденный подвижным магнитом,

В разбег волны я медленно вхожу.

1918

«Лес темной дремой лег в отеках гор…»

Лес темной дремой лег в отеках гор,

В ветвях сгущая терпкий запах дуба.

С прогалины гляжу, как надо мною

Гигантским глобусом встает гора.

А подо мной размытые долины

В извилинах, как обнаженный мозг,

И бронзовые костяки земли

Вплавляются в индиговое море.

Втыкая палку в подвижную осыпь,

Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,

И мускулы усталых ног немеют,

И сотрясается, клокоча, грудь.

Вот весь внизу простерся полуостров.

Синеет белая волна Азова,

И серым паром за тончайшей Стрелкой

Курится и колеблется Сиваш.

А впереди прибоем крутолобым

Застыли каменистые хребты,

Всё выше, всё синее, встали, взмыли, –

Прилив гранита, возметенный солнцем,

А солнце, истекая кровью чермной,

Нещадные удары за ударом

Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,

А я уже воздвигся на вершине,

Охваченный сияющим простором, –

И только малые подошвы ног

Меня еще с землей соединяют.

И странный гул клубится в тишине:

Не шум лесной, не мерный посвист ветра, –

Как бы земля в пространстве громыхает,

Гигантским в небе проносясь ядром,

Иль это Бог в престольной мастерской

Небесных сфер маховики вращает.

И руки простираются крестом,

И на руках как бы стигматы зреют,

И как орган плывет медовым гудом

Всколебленная вера и любовь…

И я повелеваю Карадагу

Подвинуться и ввергнуться в волну.

1918

«Встало утро сухо-золотое…»

Встало утро сухо-золотое.

Дальние леса заголубели.

На буланом склоне Карадага

Белой тучкой заклубились козы.

А всю ночь мне виделись могилы,

Кипарисы в зелени медяной,

Кровь заката, грузное надгробье,

И мое лицо на барельефе.

А потом привиделось венчанье.

В церкви пол был зеркалом проложен,

И моей невесты отраженье

Яхонтами алыми пылало.

А когда нам свечи засветили

И венцы над головами вздели, –

Почернели яхонты, погасли,

Обагрились высохшею кровью.

Я проснулся долго до рассвета,

Холодел в блуждающей тревоге,

А потом открыл святую книгу,

Вышло Откровенье Иоанна.

Тут и встало золотое утро,

И леса вновь родились в долинах,

И на росном склоне Карадага

Белым облачком повисли козы.

Я и взял мой посох кизиловый,

Винограду, яблоков и вышел,

Откровенье защитив от ветра

Грубым камнем с берега морского.

1918

ЭККЛЕЗИАСТ

Закат отбагровел над серой грудой гор,

Но темным пурпуром еще пылают ткани,

И цепенеет кедр, тоскуя о Ливане,

В заемном пламени свой вычертя узор.

И, черноугольный вперяя в стену взор,

Великолепный царь, к вискам прижавши длани,

Вновь вержет на весы движенья, споры, брани

И сдавленно хулит свой с Богом договор.

Раздавлен мудростью, всеведеньем проклятым,

Он, в жертву отданный плодам и ароматам,

Где тление и смерть свой взбороздили след, –

Свой дух сжигает он и горькой дышит гарью.

— Тростник! Светильники! — и нежной киноварью

Чертит на хартии: Всё суета сует.

1918 (?)

СПИНОЗА

Они рассеяны. И тихий Амстердам

Доброжелательно отвел им два квартала,

И желтая вода отточного канала

В себе удвоила их небогатый храм.

Растя презрение к неверным племенам

И в сердце бередя невынутое жало,

Их боль извечная им руки спеленала

И быть едиными им повелела там.

А нежный их мудрец не почитает Тору,

С эпикурейцами он предается спору

И в час, когда горят светильники суббот,

Он, наклонясь к столу, шлифует чечевицы

Иль мыслит о судьбе и далее ведет

Трактата грешного безумные страницы.

1918 (?)

«Окном охвачены лиловые хребты…»

Окном охвачены лиловые хребты,

Нить сизых облаков и пламень Антареса.

Стихи написаны. И вот приходишь ты:

Шум моря в голосе и в платье запах леса.

Целую ясный лоб. О чем нам говорить?

Стихи написаны, — они тебе не любы.

А чем, а чем иным могу я покорить

Твои холодные сейчас и злые губы?

К нам понадвинулась иная череда:

Томленья чуждые тебя томят без меры.

Ты не со мною вся, и ты уйдешь туда,

Где лермонтовские скучают офицеры.

Они стремили гнев и ярость по Двине,

Пожары вихрили вдоль берегов Кубани,

Они так нехотя расскажут о войне,

И русском знамени и о почетной ране.

Ты любишь им внимать. И покоряюсь я.

Бороться с доблестью я не имею силы:

Что сделает перо противу лезвия,

Противу пламени спокойные чернилы?

1918

«Трагические эхо Эльсинора!..»

Трагические эхо Эльсинора!

И до меня домчался ваш раскат.

Бессонница. И слышу, как звучат

Преступные шаги вдоль коридора.

И слышу заглушенный лязг запора:

Там в ухо спящему вливают яд!

Вскочить! Бежать! Но мускулы молчат.

И в сердце боль тупеет слишком скоро.

Я не боец. Я мерзостно умен.

Не по руке мне хищный эспадрон,

Не по груди мне смелая кираса.

Но упивайтесь кровью поскорей:

Уже гремят у брошенных дверей

Железные ботфорты Фортинбраса.

1918

«Плитный двор пылает в летнем полдне…»

Плитный двор пылает в летнем полдне.

Жалюзи прищурились дремотно.

Низенькое устье коридора

Обнимает ясною прохладой.

Прохожу по чистым половицам,

Открываю медленные двери, –

И в задумчивый уют гостиной

Незаметно поникает сердце.

Раковины на стеклянной горке;