Собрание стихотворений - [7]

Над нами век проносится? Ужели

В своем движении повторном время

Всё теми же путями пробегает?

И вдруг цирульник подает мне тазик,

Свинцовый тазик с выемчатым краем,

Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то

Взял вместо шлема в площадной цирульне.

О нет! Себя не повторяет время.

Пусть всё как встарь, но сердце внове немо:

Носильщиком влачит сухое бремя,

Не обретя мечтательного шлема.

1919

«Вон парус виден. Ветер дует с юга…»

Вон парус виден. Ветер дует с юга.

И, значит, правда: к нам плывет

Высокогрудая турецкая фелюга

И золотой тяжелый хлеб везет.

И к пристани спешим, друг друга обгоняя:

Так сладко вскрыть мешок тугой,

Отборное зерно перебирая

Изголодавшейся рукой.

И опьяненные сказанья возникают

В Тавриде нищей — о стране,

Где злаки тучные блистают,

Где гроздья рдяный сок роняют,

Где апельсины отвисают,

Где оседает золото в руне.

Придет поэт. И снова Арго старый

Звон подвига в упругий стих вольет,

И правнук наш, одеян смутной чарой,

О нашем времени томительно вздохнет.

1919

«Полночь. Ветер…»

Полночь. Ветер. Лодка покачнулась,

Задержалась на валу прибоя;

Виноградною волной плеснуло

Прямо в парус, в полотно литое.

Узкий луч по волна простирая,

Там на взморье сторожит нас катер;

Ветер плещет в дуло митральезы.

Луч мы видим, слышим пенье ветра.

Проскользнули! Прямо руль! По ветру!

Ах как звонок бег наш полнокрылый!

Ах как пахнет сеном и свободой

Берег тот, куда наш путь направлен!

В море кинут островок песчаный.

Здесь ночуем, здесь мы солнце встретим.

И, спугнувши уток, мы выходим

На песок, уступчивый и теплый.

Спать… Не спим. Сидим и курим трубки,

И молчим, глядя на берег черный,

Где ревут паровики и в небе

Винной розой взвешен дым пожара.

1919

22 ЯНВ. 1793 Г

Мороз острел. Мучительно иззябли

Сведенные в каре гвардейцы; пар

От их дыханья на штыки и сабли

Сел инеем звездистым. Просочившись

Сквозь тучи, снегом взбухнувшие, встало

Слепое утро. В ледяном кольце

Штыков и сабель, синих губ и глаз

Слезящихся — два хобота дубовых

В графитное взносили небо нож, –

Косой пятипудовый сгусток блеска.

Французы ждали, стыли… Вдалеке,

Запряженное в черную карету,

Подъемы преодолевало время,

Скользя и падая. Вдруг крик: «Везут!»

Хлестнул по воздуху. И увидали

Французы, как король, без парика,

В ночном камзоле всходит по ступеням.

Сыпнули крупным градом барабаны,

Метнулись палачи, и эшафот,

Как бы кадильница, пурпурным жаром

Дохнул, — и в небо серый клуб взвился

От стывшей на морозе крови… Пушка

Немедля отозвалась топору.

Париж стонал, рычал. А королева,

Зовя дофина к похоронной мессе,

Уже его именовала: Сир.

1919

«В последний раз могиле поклонились…»

В последний раз могиле поклонились.

И батюшка свернул эпитрахиль,

Сказал любезность и конвертик принял,

И мы пошли через пустырь полынный.

Безводное лазуревое небо,

Пузырь луны и фольговое солнце

В осеннем ветре колыхались тихо,

И далеко, налево, журавли

Волнообразным клином трепетали…

Да, друг! Нам больше двадцати пяти.

1919

НИЩИЙ

Картуз отрепанный надвинувши в упор,

По ветру шелестя одеждой длиннополой,

Не отгоняя мух, обсевших череп голый,

Вступает медленно он в незнакомый двор.

«Евреи здесь живут?» Скользит усталый взор

По окнам вымытым, по зелени веселой,

И в старческой руке колодкою тяжелой

Монеты медные, — и шепчут мне укор.

«Нет, здесь евреев нет». Но говорю другое:

«Один лишь я — еврей». Смущенною рукой

Монету достаю, и он уходит вновь,

Моею робостью неведомо обманут.

Пускай обманами колышется любовь, –

Все скорби в глубь ее невозвратимо канут.

1919

1920-е годы

КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

Норд-ост ревет и бьет о дом пустой.

Слепая тьма ведет меня в трущобы,

Где каменные обмерзают гробы.

Но — поворот, и вот над чернотой

Стеклянный куб, сияньем налитой,

Тень от штыка втыкается в сугробы,

И часовых полночные ознобы

Вдруг застывают в ледяное «стой!».

И пуговица путается туго

Под пальцами, и вырывает вьюга

Измятые мандаты, а латыш

Глядит в глаза и ничему не верит:

Он знает всё, чего и нет… Вдоль крыш

Лязг проводов верстою время мерит.

1920

СВОЯ НУЖДА

На фронте бред. В бригадах по сто сабель.

Мороз. Патронов мало. Фуража

И хлеба нет. Противник жмет. Дрожа,

О пополнениях взывает кабель.

Здесь тоже бред. О смертных рангах табель:

Сыпняк, брюшняк, возвратный. Смрад и ржа.

Шалеют доктора и сторожа,

И мертвецы — за штабелями штабель.

А фельдшера — лишь выйдет — у ворот

Уже три дня бабенка стережет,

И на лице — решимость, тупость, мука:

«Да ты ж пойми! По-доброму прошу!

Ведь мужа моего отбила, сука!

Сыпнячную продай, товарищ, вшу».

1920 (18.VIII.1933)

МАТЬ

Был август голубой. Была война.

Брюшняк и голод. Гаубицы глухо

За бухтой ухали. Клоками пуха

Шрапнельного вспухала тишина.

И в эти дни, безумные до дна,

Неверно, как отравленная муха,

По учрежденьям ползала старуха,

Дика, оборвана и голодна.

В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в Госиздате

Рвала у всех досадно и некстати

Внимание для бреда своего.

Иссохший мозг одной томился ношей:

«Сын умер мой… костюм на нем хороший…

Не разрешите ль откопать его?»

1920 (18.VIII.1933)

КОРОТКИЙ РАЗГОВОР

На улицах безводный полдень. Зной.

Дома ослепли и остекленели.

Лишь кое-где на мякнущей панели

Легли платаны тенью прорезной.

Безлюдье. Вдруг — бегут. Вдруг — залп сквозной

Ударил, взвизгнул. Звезды зазвенели

Окон разбитых… В сердце ль, по стене ли