Собрание стихотворений - [2]

И сладко мыслится о дымчатых пределах,

Где залегла в полынь былинная печаль.

1916

ПАЛИНГЕНЕЗИЯ

Песком и глиною утоптан плотный пол.

Холщовый полумрак и холодок палатки.

Густой полынный дух, прибой прерывно-краткий –

Их бриз вечеровой в одно дыханье сплел.

За поднятой полой курганный сизый дол.

Раскопок медленных нахмуренные складки.

И на земле могил тяжелые рогатки,

Телеги скифские и варварский прикол.

Закат отбагровел на заводях Сиваша.

Работа кончена. Костры. Уха и каша.

И говор сдержанный усталых копачей.

Здесь — мусикийский звон и вещий выклик Дива, –

Могила юного. И в благости лучей

Селена тихая у тихого залива.

1916

CARMEN AETERNUM

Зеркальный шар лилового стекла

Меж яхонтовых гроздий винограда.

Из травертина грузная ограда,

И даль холмов — как сильный взмах крыла.

Так нежно италийская прохлада

В извивы дымной тени протекла, –

И мысль, отточенная, как стрела,

Размягчена в округлых волнах лада.

Где алый зной покоят мягко мхи,

Латинские усталые стихи

Поют, как медленный ручейный лепет, –

И вижу в быстрой смене, как Эней

Под звонким вихрем легкий парус крепит

И пенит синь неведомых морей.

1916

ПОЛЕТ

На гладкой мартовской полянке,

Где первые так нежны мхи,

Я выстрогал прямые планки

Из мягкой кремовой ольхи.

Оклеил шелком, руль наставил

И в голубую высоту

Аэропланом их направил,

Легко дрожащим на лету.

И тонкая в руке бечевка

Виолончельною струной

Поет отточенно и ловко,

Впивая ветер молодой.

И упоенный этой дрожью,

Впитав ее отрадный мед,

Потом иду по бездорожью,

Как будто совершив полет.

1916

«Давно в колчане крупный жемчуг…»

Давно в колчане крупный жемчуг

С печалью смешан наравне.

Давно резной на крыше венчик

Без матицы приснился мне.

Давно под черным покрывалом

Текут замедленные сны, –

И в поле трепетным шакалом

Провыт призывный вой войны.

И терем мой зловещ и гулок,

И крыс не слышно за стеной,

Но в клети каждый закоулок

Наполнен злобою живой.

В божнице синие лампады

На ликах не отражены,

И подвижных теней громады

Ползут за мною вдоль стены.

Бежать! — но сторожат погони,

Дорога выбита кольем,

И пораскованные кони

Опоены крутым вином.

Последний вечер. Слышу: филин

Кричит и бьется у окна.

И там, средь облачных извилин

Багровая встает луна.

1916

ДОМИК

Я помню: яркий в летней дреме

На солнцем залитом песке

Уютный выбеленный домик

В уютном южном городке.

Я помню: пол, натертый воском,

Смоленый мат по светлым доскам,

Медовый запах табака,

В окне герани два горшка,

На стенах выцветшие флаги,

Фрегата стройная модель,

За ширмой строгая постель,

На письменном столе бумаги –

Последний угол моряка

В тиши сонливой городка.

Моряк, старик под девяносто,

Но бодрый, молодой, живой,

Всегда приветливо и просто,

Встречаясь, говорил со мной.

Я был влюблен в оттенки моря,

Мечтал о пальмах, о маори,

И в голубые вечера,

Когда зеркальная игра

В зеленой полутьме купальни

Блуждает по изгибам стен, –

Земли тяжелой цепкий плен

Меня томил, а сумрак дальний,

Окутывающий пролив,

Струил волнующий призыв.

Однажды — в заревой истоме

Вдали клубились облака –

Отправился я в белый домик,

В приветный домик старика.

Тот мне обрадовался очень

И, хлопотлив и озабочен,

Соорудил нам чай «с ромком»,

И так прекрасно мы вдвоем,

Жуя варенье из инжира,

Не зажигаючи свечей,

Проплыли волны всех морей

От Гельсингфорса до Алжира

И только ночью в два часа

Свои убрали паруса.

И много вечеров в беседах

Провел я с милым моряком.

Он говорил мне о победах

И о «воздействии линьком»,

О женщинах в портах Китая,

О том, как Веспер, выплывая,

Роняет в воду алый щит,

Как море фосфором горит,

Как ночь в полуденных широтах

Струит зодиакальный свет,

О том, что флота больше нет,

О альбатросовых полетах,

И что, «поверьте, я уж стар:

Лучше манильских — нет сигар».

Прошли года. Моряк мой умер.

Я — закопался в груды книг.

Но где-то в самом дальнем трюме

Родной мечты остался лик.

И нанял домик я знакомый,

Уединился в нем, влекомый

Томленьем сладостным. Светло

В моих трех комнатах, тепло,

И пахнет славной старой трубкой,

И так легко-легко — смолой,

И я приют спокойный мой

Себе рисую верхней рубкой

На адмиральском корабле

В пути к неведомой земле.

И вот пишу я эти строки,

Ведя их пушкинской строфой.

Они просты и неглубоки,

Но я пресыщен глубиной.

Хочу о том, что повседневно,

Сказать волнующе-напевно,

О тихой молвить красоте,

Что поразвеяна везде,

О том, что полюбил я землю,

Уютный домик, вечера,

Мечту о прошлом, что игра –

Окончена и я не внемлю

Фанфарам запредельных сфер

И воплям сказочных химер.

1916

КОРАБЛЬ

Пахнет смолою и дубом под куполом темного дока.

Круто и кругло осел кузовом грузным корабль.

Быстрый топор отдирает обросшую мохом обшивку.

Твердые ребра цветут ржавчиной старых гвоздей.

«Эй, проберемся в пробоину!» Душно в незрячем трюме.

Днище набухло водой. Тупо стихают шаги.

Чую пугливой рукой прикрепленные к стенкам кольца, –

В реве тропических гроз здесь умирали рабы.

Где-нибудь: Тринидад, Вера-Круц, Пондишери, Макао.

Низкий болотистый брег; тяжкий расплавленный зной.

Дальние горы дышат, клубясь вулканною зыбью,

И неколеблемый штиль высосал жизнь парусов.

В тесной каюте над картой седой сидит суперкарго.

Глух он: не слышен ему тяжкий и сдавленный стон,

Что точно пар проницает дубовые доски палуб:

В трюме сквозь желтый туман желтая движется смерть.