Собрание стихотворений - [3]

Крысы по палубе брызнули топотом быстрых лапок.

Прыгают в волны, плывут. На корабле — тишина.

Только на главной шлюпке, мучась упорной греблей,

Куча матросов влечет ветхим канатом корабль.

День, и другой, и неделя. Штиль неподвижен, как скалы,

Порван буксир, и ладья мчится к родным берегам.

Только лицо рулевого становится бледно-шафранным,

Только и юнга дрожит, чуя последний озноб.

Там же, где брошен корабль, не слышно ни стука, ни стона.

Боком на запад плывет, тайным теченьем влеком.

Точно стремится догнать отрезы шафранного шара,

Что уплывает за грань сеять шафранную смерть.

«Эй, вот ржавчина эта, что пачкает наши пальцы,

Это не тленье ли тех, чьею могилой был трюм?

Это не мертвое ль золото старых гор Эль-Дорадо,

Что, растворившись в крови, красный развеяло прах?»

Быстрый топор стучит, отдирая гнилую обшивку.

В черную рану борта светит лазурная даль.

«Эй, посидим здесь еще! Ты любишь бродить по кладбищу,

Сладостны будут тебе недра бродячих могил».

1917

27 ИЮЛЯ 1830 Г

Случайным выстрелом старуха сражена.

И рота гвардии глядела с перекрестка,

Как с телом поползла капустная повозка,

Зардели факелы и взмыли знамена.

За полночь перешло. Всё двигалась она.

Толпа всё ширилась, нелепо и громоздко,

И ярость плавилась, и сыпалась известка

И битое стекло от каждого окна.

А в бедной хижине, за Севрскою дорогой,

Священник молодой, томим глухой тревогой,

Решил вплоть до утра сидеть и ожидать.

И пред распятием клоня свои поклоны,

Не знал, что в этот миг его старуха-мать

Дрожаньем мертвых рук ниспровергала троны.

1917

СМЕРТОНОСЦЫ

В подводной лодке в рубке капитана

На столике расчерченный картон.

Текучей майоликой отражен

Мутно-зеленый облик океана.

Но хода выверенного уклон

Прямолинеен в тусклостях тумана,

Где массою надменного тарана

Нос панцирного судна напружен.

Вот шелковистый быстрый свист торпеды

Змеиные томительные бреды

Вплетают в четкий перестук машин.

И в лепком воздухе — гранитны лица,

И в сдавленных глазах — осколки льдин.

Но радость вспыхивает, как зарница.

1917

«Квадратный стол прикрыт бумагой…»

Квадратный стол прикрыт бумагой,

На ней — чернильное пятно.

И веет предвечерней влагой

В полуоткрытое окно.

Стакан топазового чая,

Дымок сигары золотой,

И журавлей витая стая

Над успокоенной рекой.

Бесстрастная стучит машинка,

Равняя стройные слова.

А в поле каждая былинка

Неувядаемо жива.

И вечер я приемлю в душу,

Безвыходно его люблю.

Так люб и океан — на сушу

Закинутому кораблю.

1917

«Так хорошо уйти от голосов людей…»

Так хорошо уйти от голосов людей,

От стукотни колес и въедливого лая

На отдаленный холм, где, полночи внимая,

Свой портик мраморный вознес к луне музей.

Спиною чувствуя прохладу старых плит,

Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,

Где Веги пламена и нежный огнь Денеба

Светло проплавили индиговый зенит.

1917

ВАТИКАН

Из мягкого белого шелка

На мне шелестит сутана.

Шапочкой белого бархата

Прикрыта моя седина.

Лиловые яхонты четок,

Хмуро мерцая и рдея,

Виноградной гроздью повисли

На белой тонкой руке.

Тетрадь из плотной бумаги

Цвета слоновой кости

Кордуанской узорной кожей

Драгоценно переплетена.

Сухой изящной латынью

Пишу короткие фразы –

Чеканенные медали

Из металлов прошедших веков.

В гулкой тиши Ватикана

Слышно смутные шумы:

В мире и в Городе — знаю –

Юные орды встают.

Подымаюсь на белую башню

И, старчески медля, с балкона

Новым urbi et orbi

Благословенно шлю.

1917

ПОЭТ

Одет монашески и коротко острижен,

По миру шествуя легко и не спеша,

Прямолинейною иглой карандаша

Он вносит в книжечку слова церквей и хижин.

И целомудренным размером осветлен,

И умной скупостью расчисливая краски,

Для ткани будущей сплетения и связки

В устоях каменных натягивает он.

И треугольником скульптурного отвеса

По уравнениям разметивши слова,

Ведет нетленный стих. И пламенно жива,

Взвиваясь к небесам, священная завеса.

1917

МОГИЛА БАРАТЫНСКОГО

Я посетил величественный город,

Подземную безмолвную столицу,

Где каждый дом украшен мавзолеем,

А мавзолей отягощен крестом.

Я проходил по мягкой меди листьев,

Влеклись глаза вдоль твердых барельефов,

И тлела мысль теплом и ломкой болью,

Священные встречая имена.

Но проходил, не замедляя шага.

Меня манил неогражденный камень,

Где иссечен великолепный профиль

Дорически-прекрасного певца.

О, чистота всесовершенных линий,

Напрягшихся в певучем равновесьи,

О, ясная и умная прохлада

В Финляндии зачатых Пропилей!

О счастьи скорбь, томление о Музе,

И мысли боль, и отягченный якорь,

Что подняли марсельские матросы, –

Всё в ясности отпечатлелось тут.

1917

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Копьями солнца взнесенное,

Здравствуй,

Прохладное утро.

Ветер

Мой парус надул,

Белый,

Как женская грудь,

Сладко прижаться щекою

К его упругому кругу,

В гулкую чашу его

Трепеты моря ловить.

Женщины тело бездушное

Жалко свернулось у борта.

Впалая грудь

Не вдохнет

Солью пропитанных струй.

Что же мне слушать

Внимательным ухом,

Как тайным брюзжаньем

Нежная кожа ее

В каждом изгибе звучит.

Талатта, талатта!

Дальше!

Разверзни широкое лоно,

Женское тело прими.

В глуби

Его упокой,

Я же,

Один и отзывен,

Навстречу солнцу,

По зыби,

Бешеным бегом звеня,

Вспеню серебряный путь.

1917

СЕНАТ

У Тибра водопой. Вся конница врага.

А в Капитолии, в белоколонной зале,

Сенаторы себя к сиденьям приковали,

И заседание под медные рога –