Собрание сочинений в шести томах. Т. 2: Рим / После Рима - [434]

       А как настанет платеж, некому станет платить.

Тот половину дает, а тот и вовсе откажет:

       „Сыну ученье не в прок – не за что деньги давать!“

Третий клянется, что дал, чего никогда не давал он;

       Сладок четвертый в речах, только не сладок в дарах.

Чтоб не остаться ни с чем, бежишь, как наемный работник,

       Мысля, что можно обресть благополучье судом.

Нет! Если что и возьмешь по суду, отберет половину

       Стряпчий за звонкую речь, – много ли будет в мошне?

Есть меж твоих школяров такие, в ком порча гнездится:

       Сердце влечет их во зло, пренебрегая добром.

Всем, что запретно, бесчестно, постыдно, они растлевают

       Нежной юности цвет в буйстве деяний своих.

Им по душе не писчие доски, а звонкие деньги,

       Мил им не грифель в руках, а быстрометная зернь.

Вместо училищ – трактир, а вместо ученых – трактирщик,

       Вместо учительных книг – блудная девка у них.

Что в них юного? что в них чистого? юности нежной

       В них не приметишь следов, как и следов чистоты!..

Чтение – ссора у них, сочинение – брань, стихотворство —

       Драка, а вместо самих правил грамматики – суд.

По сердцу ссора для них, по вкусу – брань, по уставу —

       Драка, и хуже зверья злятся они пред судом.

Есть и такие меж них, что нравом лисе подражают,

       В лживой своей простоте злое коварство тая.

Ангельский облик приняв, но демонской хитростью тешась,

       Рады они, опьянясь, лютым обманом истечь.

Под драгоценностью – грязь, под медом скрывают отраву,

       Под первоцветом – шипы, ил – под зеркальной водой…

Многих вздувает, увы, надменно пагуба злая,

       Люциферический тлен, страшный самим небесам.

Видимость, знание, суть порождают его в человеке:

       От нечестивых отцов жди нечестивых сынов.

А от него самого рождаются зависть и гибель,

       Чтоб совокупно разить тех, кто высок и силен.

Малых сих презирая, равняться ни с кем не желая,

       Рады они заводить с равными распри и рознь,

Быть всех прочих превыше, слова раболепные слышать

       И своевольно хотят все, что угодно, вершить.

Ежели их упрекнуть – пузырем они вздуются сразу,

       Словно готовя себе оной лягушки судьбу.

Ежели розгу занесть – закипят возмущением буйным,

       И растечется лицо, словно от пламени воск.

Есть и тупицы: скорей на алмазе ты высечешь надпись,

       Нежели в их головах должный посеешь посев.

Сколько ни дай, ему все равно: каменистое поле

       Ни от какого зерна жатвы тебе не сулит.

Не отчеканит язык твой чеканом железное сердце:

       Лишь заболит голова от многословных трудов.

Есть и такие, чей ум – как будто вода под чеканом:

       Все принимает легко и ничего не хранит.

Истинно, жидкий их мозг – скудельный сосуд и бездонный:

       Сколько в него ни вольешь, не уцелеет ничто.

Легкость ума плодит непосед: одной для них мало

       Школы – другую подай, третью и пятую им!

Словно змея у него на хвосте, всегда он неверен:

       Только что прибыли ждешь, – глядь, а его уже нет.

Этот Протея берет в образец: у него отражают

       Все измененья лица смену желаний пустых.

То ему нравится вещь, а то вдруг не нравится вовсе,

       То он любимому враг, то нелюбимому друг.

Утром, в школу бредя, ползут они, как черепахи, —

       Вечером по домам быстро, как зайцы, бегут.

Каждый в учении час им кажется тягостно долгим,

       А без ученья и день кажется в самый обрез.

Словно бы тис – пчеле, вода – коту, палка – собаке,

       Так нерадивым юнцам слово ученья претит.

Чтобы невзгоды твои перечислить, злосчастный учитель,

       Мало и дважды пяти алгорисмических цифр.

Ежели сетуем мы на жалкую жизнь человечью,

       То невозможно молчать и об уделе твоем.

Сердце сгорает в тебе ревнительным жаром науки,

       Тело тебе истомил голод парижских столов.

Истинно, город Париж есть рай для тех, кто богаты,

       А неимущим жильцам это бездонная топь.

Был горнилом твоим Орлеан, где классики чтятся,

       Бьет мусический ключ, гордый стоит Геликон.

Бледным, тощим, нагим ты домой воротился оттоле,

       И без плаща на плечах, и без гроша за душой.

Нынче же стали тебя гнести, сожигать и коверкать

       Долг, и рвенье, и страх из‐за твоих школяров.

Бодрствуешь ночь при огне, готовя урок повседневный,

       Чтобы его преподать и обезглаветь совсем.

Многой тоскою объят, одиноко на кафедре сидя,

       Должен ты скорбно собрать, что кому было дано.

Обременяет тебя декламации ранней обуза

       И продолженье ее из ученических уст.

Так предмет изложить, чтобы отрокам стал он посилен, —

       Это есть тягостный крест, вечная ноша твоя.

Слушать стихи, об ошибках судить, обтачивать строчки —

       Ах, нелегко врачевать виршеписательский зуд!

Каждый день в диктовках своих ты желаешь здоровья, —

       Только тебе самому, верно, здоровым не быть.

Кафедре той, где с козьей шерсти ты учение правишь,

       Часто случается быть креслом судейским твоим.

Детские души порой бывают чреваты раздором,

       Уши твои подчас режет раздавшийся плач.

Ты же, выслушав тех и других и составивши мненье,

       Должен его преподать с помощью хлесткой лозы.

Карой вину настигать – нелегкая это забота,

       И безнаказанною часто бывает вина.