Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія - [11]

При видѣ голубинаго спорта туркестанецъ искренно возмутился, впрочемъ въ довольно спеціальномъ направленіи.

— Ахъ, подлецы! — негодовалъ онъ: — такъ собаку портить. Самихъ бы ихъ потыкать мордами въ эту птицу подлую.

— Нѣтъ, уѣду отсюда! — круто заключилъ онъ и, повернувъ по аллеѣ, пошелъ назадъ по направленію къ выходу.

Я думалъ, что онъ отправляется въ свою гостиницу складывать вещи на дорогу, но дойдя до дверей казино, онъ на минуту остановился, потомъ, какъ будто привлекаемый невидимой силой, поднялся вверхъ и вошелъ внутрь.

Я тоже поднялся по дорогѣ и, минуя рядъ цвѣточныхъ клумбъ, пышно устроенныхъ и какъ будто даже позолоченныхъ подъ стать игорному стилю, прошелъ въ глубину сада. На краю обрыва надъ гранитной лѣстницей стояла круглая бесѣдка. Предъ бесѣдкой чуть журчалъ фонтанъ. Маленькая сѣрая птичка сидѣла на краю мраморной чаши и пила воду. Напившись, она вспорхнула на ближайшее дерево и защебетала такъ громко и радостно, какъ будто разсказывала кому-то свою недавнюю любовь.

Въ бесѣдкѣ стоялъ человѣкъ и, обратившись лицомъ къ морю, смотрѣлъ вдаль. Онъ былъ молодъ и строенъ, платье его было хорошо сшито, но по нѣкоторымъ мелкимъ подробностямъ его наряда, по формѣ его шляпы и резиновымъ вставкамъ башмаковъ, я предположилъ, что онъ тоже русскій. Онъ стоялъ неподвижно и прямо, и высоко держалъ голову, и тѣмъ не менѣе во всей его фигурѣ было что-то пришибленное, осунувшееся внизъ. Лицо его было опушено мягкой бѣлокурой бородкой, и большіе сѣрые глаза глядѣли впередъ такимъ мутнымъ, неподвижнымъ, растеряннымъ и въ то же время безсознательнымъ взглядомъ. Такъ смотритъ человѣкъ, заболѣвшій маляріей или только что приговоренный судомъ къ каторжнымъ работамъ.

Очевидно, этотъ одинокій скиталецъ представлялъ оборотную сторону широкой золотой монеты, сверкающей въ игорномъ гербѣ Монако.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ призраковъ, которые такъ тихо и безслѣдно исчезаютъ съ игорнаго горизонта и которые не являются потомъ, какъ тѣнь Банко, смущать дѣловую суету великаго торжища рулетки.

Я встрѣтилъ этого человѣка еще два раза въ тотъ же самый день. Вторая встрѣча произошла въ началѣ вечера, когда, еще разъ посѣтивъ казино, я отправлялся обѣдать въ знакомый ресторанъ на другомъ концѣ игорнаго города. Человѣкъ въ мягкой шляпѣ стоялъ на углу улицы предъ богатымъ ювелирнымъ магазиномъ и разсматривалъ кольца и браслеты тѣмъ же тупымъ, какъ будто безсознательнымъ взглядомъ.

Третья встрѣча произошла на три часа позже, когда, измученный толкотней по этому пышному притону, я отправлялся, наконецъ, на вокзалъ къ поѣзду, уходившему за Альпы. Призракъ опять стоялъ предъ витриной магазина, но этотъ магазинъ былъ оружейный, и за его стеклами были выставлены кинжалы и револьверы.

Эти три встрѣчи запомнились мнѣ, какъ три акта театральнаго представленія, три послѣдовательныхъ этапа короткой «Жизни игрока».

Не знаю, какое рѣшеніе приняла въ ту ночь блуждающая мысль призрака въ мягкой шляпѣ и попало ли его дѣйствіе въ списокъ «различныхъ происшествій» на слѣдующее газетное утро. Я молча прошелъ мимо него и направился къ вокзалу. Казино попрежнему сіяло ослѣпительными огнями. Почти машинально я поднялся на крыльцо и прошелъ внутрь. Быть можетъ, мнѣ хотѣлось, чтобы поверхъ этой туманной фигуры, блуждающей во мракѣ, легло послѣднее яркое и шумное впечатлѣніе. Несмотря на поздній часъ, игра не ослабѣвала. Дюжина колесъ вертѣлась взапуски, собирая золотую жатву. Толпа брала приступомъ мѣста у столовъ, и во всѣхъ четырехъ концахъ раздавались тѣ же лихорадочно возбуждающіе оклики:

«Faites vos jeux, messieurs,

Rien ne va plus!»

* * *

На другое утро я былъ въ Генуѣ, на большомъ загородномъ кладбищѣ, которое такъ красиво называется по-итальянски «Святымъ Полемъ». Кладбище это составляетъ лучшее украшеніе города. Оно расположено на высокомъ ровномъ холмѣ, откуда открывается великолѣпный видъ на городъ и на морской заливъ. Оно разбито квадратомъ и окружено высокой двухъэтажной аркадой. Четыре стороны аркады наполнены памятниками и статуями, изваянными изъ мрамора и бронзы. Все это созданія новаго времени, и почти ни одна могила не заходитъ дальше начала XIX вѣка, но на этихъ благородныхъ памятникахъ видно, что современное итальянское искусство еще таитъ въ себѣ часть того художественнаго огня, который два раза обезсмертилъ Флоренцію и Римъ.

Статуи на кладбищѣ считаются тысячами. Это цѣлое населеніе, огромная мраморная толпа, и она явилась мнѣ во сто кратъ благороднѣе и чище живой толпы игроковъ, наполнявшихъ Монако. Эти бѣлыя лица были такъ таинственно строги, такъ торжественно прекрасны. Вмѣсто того, чтобы безпорядочно толпиться вокругъ игорнаго стола, эти люди стояли въ художественныхъ группахъ, и каждая складка ихъ платья дышала спокойствіемъ и красотой.

Эти мраморные люди хранили важное безмолвіе, но чистыя линіи ихъ тонко-очерченныхъ лицъ говорили достаточно краснорѣчиво. Ни единое дыханіе жадности и себялюбія не оскверняло неподвижныхъ гробницъ. Всѣ эти безмолвныя жены любили своихъ мужей, дѣти жалѣли и тосковали о родителяхъ, цѣлыя семьи стояли тѣсными братскими рядами, и никакое предательство не могло нарушить ихъ родственную пріязнь. Вмѣсто мелочей жизни и ея звѣриныхъ страстей, надъ этими мраморными поколѣніями властвовалъ идеалъ, несложный, наивный, унаслѣдованный по преданію, но все же идеалъ, поскольку онъ доступенъ широкой общественной массѣ. Она выковала его въ горнилѣ страданій, лицомъ къ лицу съ послѣднимъ актомъ житейской драмы, которая проходитъ, какъ фарсъ, и только натыкаясь на смерть, превращается въ трагедію, и увѣковѣчила его здѣсь въ твердомъ мраморѣ и бронзѣ. Никакая измѣна не грозила этому идеалу, ибо въ основаніи памятниковъ были заложены кости усопшихъ, и мертвые люди надежнѣе, чѣмъ живые.