Собрание сочинений в 7 томах. Том 1. Начала полян - [8]

они в улыбающейся женщине

заметны, как швы на ветру;

и встряхиваюсь я, как лошадь,

среди потомков дробей и простенков;

и думаю: хватит с меня, не мое это дело,

надо помнить, что два человека —

это и есть Биркенау, —

о табу ты мое, Биркенау мое,

игра матерьяла и железо мое,

чудо — не годится, чу́динко мое,

«я» — не годится, «оой!» мое!

|1960|

отмеченная зима

белым и светлым вторым

страна отдыхала

причиной была темноте за столом

и ради себя тишину создавая

дарила не ведая где и кому

и бог приближался к своему бытию

и уже разрешал нам касаться

загадок своих

и изредка шутя

возвращал нам жизнь

чуть-чуть холодную

и понятную заново

|1960|

люди

Так много ночей

линии стульев, рам и шкафов

провожал я движениями

рук и плеч

в их постоянный

и неведомый путь.

Я не заметил,

как это перенес на людей.

Должен признаться: разговаривая с ними,

мысленно мерил я пальцами

линии их бровей.

И были они везде,

чтобы я не забыл

о жизни в форме людей,

и были недели и годы,

чтобы с ними прощаться,

и было понятие мышления,

чтобы я знал,

что блики на их фортепьяно

имеют свою родню

в больницах и тюрьмах.

|1960|

прощальное

О, вижу тебя я, как свет в апельсине,

когда его режут,

твоя тишина освещала зрачки

издали, еще не коснувшись,

словно ты видела

еще до зрачков —

там, в глубине —

в горячем и красном.

Как будто плечами и шеей

плечам ты моим объясняла,

где в близости есть расхожденье,

но было ли это обидно,

когда это было

тише плеч, тише шеи

и тише руки.

И мне, как открытые форточки, запоминались

все детские твои имена,

их знал только я, и остались они,

как снег по ту сторону

тюремных ворот —

тише смерти и тише тебя.

|1960|

из зимнего окна

голова

ягуаровым резким движеньем,

и, повернувшись, забываю слова;

и страх занимает

глубокие их места,

он прослежен давно

от окон — через — сугробы — наис — косок —

до черных туннелей;

я разрушен давно

на всем этом пути,

издали, из подворотен

белые распады во мгле

бьют

по самому сердцу —

страшнее, чем лица во время бурана;

все полно до отказа, и пластами тюленьими,

не разграничив себя от меня,

что-то тесное тихо шевелится

мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;

светится, будто пласты скреплены

свистками и фарами;

и, когда, постепенно распавшись,

ослабевшее это пространство

выявляет меня в темноте,

я весь,

оставленный здесь между грудами тьмы —

что-то больное,

и невыразимо мамино,

как синие следы у ключиц.

|1960|

детство

Желтая вода,

на скотном дворе —

далека, холодна, априорна,

и там, как барабанные палочки,

не знают конца

алфавиты диких детей:

о Соломинка, Щепка, Осколок Стекла,

о Линейные Скифские Ветры,

и, словно карнавальная драка в подвалах,

Бумага, Бумага, Бумага,

о юнги соломинок,

о мокрые буквы на пальцах!

ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ — ЭТО КАК БЫ РЕЖЕТ,

НО ТОЛЬКО МЕНЯ, НЕ ВАС!

РЕЖЕТ — ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ

И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!

Коровьи копыта — ярки, неимоверны,

что-то — от въезда в бухту,

что-то — от бала,

и сразу, как стучащие рельсы,

ярки, широки, беспощадны

обнимающие нас соучастники —

руки, сестры, шеи, мамы!

Разгуляемся снова, разгуляемся,

снова заснем и пройдем

не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а-а! —

СКВОЗЬ КРИКИ ДЕТЕЙ,

ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ БУКВЫ,

ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ

И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!

|1960|

окна весной — на трубной площади

[в. яковлеву]

качающимися квадратами

цветения и звона

всех детств моих, знакомых

прозрачным опустевшим городам,

я их коснусь, и девичьи венчанья

все так же будут длиться

без музыки и без дверей;

глубины теплятся

зеленовато-сумрачно,

и плачут гам, за ними,

дождем измазанные мясники,

упав на груды рыб;

и вновь топтанье и переступанье —

я здесь, я здесь;

топтанье и переступанье —

раз навсегда —

как колокол в тумане —

— и как — шмуцтитулы — акафистов —

мне снится — красная — разорванность —

и собранность

|1961|

женщина этой весной

Птица у стенки, падая замертво,

клювом скользнула по белой бумаге,

я не вижу ее, но она — у нее,

потому это знаю,

что стыжусь ее взглядов.

Блеск подглазья,

как будто бесстыдно положенный

пальцами мальчика,

на мост поведет

меня через час,

и будут флаги свободны,

и далеки, и свежи;

это ведь за нее устаю

и за нее умираю

среди зелени странной:

все кругом состоит

из свисающих

и бесперспективных лоскутьев

осиновой дикой коры

без стволов и без веток;

а стыд за нее не проходит,

как будто касалась она

соломы на нищем гумне,

как будто из окон больницы

рассматривают ее вечерами

и знают: «не надо, не надо…»

и слишком уверенно

и равнодушно молчат.

|1961|

женщина справа

Там то, говорящее,

меня удивляющее тем,

что создает себе волосы;

там то,

что падать стыдится и может упасть,

и яблоки катятся на привязи,

а привязи тонки,

холодны;

там — «Р», это полое «Р»,

этот круг удивительных «Р»,

там иголки от крови жасмина,

там

как будто обмывают оленьи глаза и рога,

а здесь, где я,

как будто раскладывают

хворост за хворостом.

Потребуем вьюгу —

она зашевелится

в провалах витрин.

Звать начинайте без имени,

словно бросая

скрещивающиеся белые линии.

А там, там —

эта спина,

меняющая меня, как олени леса,

и она, как убийство, есть и не здесь,

и оторвана страшно названьем

от самого человека,

как будто во сне подарили

железную форму распутья

и сказали, что это есть вечность,

и стал я, поверив, несчастным,

и плачу я, плачу, плачу

во всех углах

самого себя.

|1961|

Поля-двойники 1961–1965

утро в переделкине

все словно высчитывало