Собрание сочинений в 7 томах. Том 1. Начала полян - [7]

от людей смертей

|1958|

прощальное [памяти чувашского поэта васьлея митты]

было — потери не знавшее лето

всюду любовью смягченное

близких людей полевых —

будто для рода всего обособленное! —

и жизнь измерялась

лишь той продолжительностью

времени — ставшего личным как кровь

и дыханье —

лишь тою ее продолжительностью —

которая требовалась чтобы на лицах

от слов простых

возникали прозрачные веки

и засветились —

от невидимого движения слез

|1958|

родное

я должен

дойти губами

до ее беспредельных глаз

и удивлюсь я тогда чуть пульсирующим жилам

на подглазье ее

и пойму что это от их прозрачности

и бестелесности

так светлы и больны

чуть вздрагивающие эти глаза

и полюблю я ее и руками моими и губами

и молчаньем и сном и улицами моих стихов

и ложью — для государств

и правдой — для жизни

и платформами всех вокзалов

где я буду в последний раз

смотреть на горячие черные спины

паровозов на дворах депо

оставляя ее

очередям и убежищам

маленьких страшных городов Сибири

и уезжая от нее навсегда

на бойню людей

моего же века

|1958|

отъезд

Забудутся ссоры,

отъезды, письма.

Мы умрем, и останется

тоска людей

по еле чувствуемому следу

какой-то волны, ушедшей

из их снов, из их слуха,

из их усталости.

По следу того,

что когда-то называлось

нами.

И зачем обижаться

на жизнь, на людей, на тебя, на себя,

когда уйдем

от людей мы вместе,

одной волной,

когда не снега и не рельсы, а музыка

будет мерить пространство

между нашими

могилами.

|1958|

сад в декабре

где-то скрывает он мертвое поле

будто единственное

им охраняемое:

«сад» говорю и не вижу о лучше оставить

их понимающих только себя!

и без призора движенье карниза:

легкий мышиный

пробег по стерне! —

длится невидимое

словно во сне белокамье Карелии:

о скоро:

кренясь постепенно! —

и удаляясь

как будто на льдине:

затылком

случайно отыщется —

для снов через год и для памяти —

девичий столик

под снегом вечерним:

вычурным

детским

|1959|

Отмеченная зима 1960–1961

тишина

Как будто

сквозь кровавые ветки

пробираешься к свету.

И даже сны здесь похожи

на сеть сухожилий.

Что же поделаешь, мы на земле

играем в людей.

А там —

убежища облаков,

и перегородки

снов бога,

и наша тишина, нарушенная нами,

тем, что где-то на дне

мы ее сделали

видимой и слышимой.

И мы здесь говорим голосами

и зримы оттенками,

но никто не услышит

наши подлинные голоса,

и, став самым чистым цветом,

мы не узнаем друг друга.

|1960|

облака

В этой

ничьей деревне

нищие тряпки на частоколах

казались ничьими.

И были над ними ничьи облака,

и там — рекламы о детстве

рахитичных и диких детей;

и музыка о наготе

гуннских и скифских женщин;

а здесь, на постели, на уровне глаз,

где-то около мокрых ресниц,

кто-то умирал и плакал,

пока понимал я

в последний раз,

что она была мама.

|1960|

смерть

Не снимая платка с головы,

умирает мама,

и единственный раз

я плачу от жалкого вида

ее домотканого платья.

О, как тихи снега,

словно их выровняли

крылья вчерашнего демона,

о, как богаты сугробы,

как будто под ними —

горы языческих

жертвоприношений.

А снежинки

все несут и несут на землю

иероглифы бога…

|1960|

дом друзей

[к. и т. эрастовым]

Было совместное

соответствие

дыханья, движенья и звука

в их первозданном

виде.

Надо было уметь не усиливать

ни одно из них.

И во все проникал

свет звука, свет взгляда, свет тишины,

и где-то за этим свеченьем

плакали дети,

и изображало пламя свечи

пересеченья

наших шагов.

И мы находились

в составе жизни

где-то рядом со смертью,

с огнем и с временем,

и сами во многом

мы были ими.

|1960|

снег

От близкого снега

цветы на подоконнике странны.

Ты улыбнись мне хотя бы за то,

что не говорю я слова,

которые никогда не пойму.

Все, что тебе я могу говорить:

стул, снег, ресницы, лампа.

И руки мои

просты и далёки,

и оконные рамы

будто вырезаны из белой бумаги,

а там, за ними,

около фонарей,

кружится снег

с самого нашего детства.

И будет кружиться, пока на земле

тебя вспоминают и с тобой говорят.

И эти белые хлопья когда-то

увидел я наяву,

и закрыл глаза, и не могу их открыть,

и кружатся белые искры,

и остановить их

я не могу.

|1959–1960|

и: расходящиеся облака

[в память о зиме 1959–1960 годов]

1.

не с кем ему Расставаться и он Разлучает себя

в нас через нас!

это я вижу

по облакам

2.

— а наши балы, а заря, а залы,

алмазы, лампы, ангелы мои?

ответ: обрубок; клич: кусок; пароль: отрывок;

а цельный — в армии бе-эС

3.

а говорим ли кричим ли

и вспоминаем ли —

преследуемы проецируемы

убиваемы

4.

— и лес стенами золотыми

светя по памяти прохаживайся

приоткрывай прострелы доньев

как не-тревожащие раны

включи в свой свет и затеряй — как в море!

(пока я видимый как ты)

|1960|

из гостей

Ночью иду по пустынному городу

и тороплюсь

скорее — дойти — до дому,

ибо слишком трудно —

здесь, на улице,

чувствовать,

как хочу обнимать я камни.

И — как собака — деснами — руку —

руками — свои — рукава —

и — словно звуки

прессующей машины,

впечатленья о встречах в том доме,

который я недавно покинул;

и — жаль — кого-то — жаль — постоянно,

как резкую границу

между черным и белым;

и — тот наклон головы, при котором

словно издали помню себя,

я сохраню до утра,

сползая локтями по столу,

как по воску.

|1961|

счастье

— Там, где эти глаза зачинались,

был спровоцирован свет…

Я симметрично раскладываю ракушки

на женщину чужую,

лежащую на песке.

А облака — как крики,

и небо полно этих криков,

и я различаю границы

тишины и шума, —