Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [97]

8 сентября. Строгая, неразговорчивая, загадочная Милочка держалась просто и дружелюбно со мной, и тем не менее я боялся ее, точнее, благоговел перед ней. Я долго не осмеливался называть ее Милочкой, так устрашающе ласково звучало это имя. На вечерах я подходил к ней не сразу, но, правда, потом уж не отходил, пока не раздавались звуки последнего марша. Я научился так рассчитывать свое время, чтобы встречать Милочку, когда она шла в гимназию. Была она хорошей ученицей, первой в классе, никогда не опаздывала, перестал опаздывать и я. Иногда Милочка здоровалась со мной приветливо, иной раз невнимательно, как бы думая о другом, то дружески, а вдруг — как с малознакомым. Может быть, мне чудились все эти особенности выражений, но от них зависел иной раз весь мой день. В те годы я был склонен к печали. Радость от Милочкиной приветливости легко омрачалась: то мне казалось, что мне только почудилась в ее взгляде ласка, то в улыбке ее чудилась насмешка. Положение усложнялось еще и тем, что в училище я обычно шел теперь вместе с Матюшкой. Часто, хотя он с Милочкой был знаком мало, я относил ее приветливость тому, что со мной Матюшка. Любопытно, что Милочка как — то сказала мне уже значительно позже: «Ты так сердито со мной здоровался, что я огорчалась». И я ужасно этому удивился. Что — то новое вошло в мою жизнь. Вошло властно. Все мои прежние влюбленности рядом с этой казались ничтожными. Я догадался, что, в сущности, любил Милочку всегда, начиная с нашей первой встречи, когда мы собирали цвеш за городским садом, — вот почему и произошло чудо, когда я встретился с ней глазами. Пришла моя первая любовь. С четвертого класса я стал больше походить на человека. В толстой клеенчатой тетради я пробовал писать стихи уже без предварительного удара по всему телу. Хотя и пережил его раза два — борясь с товарищем и съезжая по перилам. Но в стихах моих не было ни слова о Милочке. Никому не говорил я о ней.

9 сентября. Любовь делала меня еще более мечтательным, чем в раннем детстве, и еще более скрытным. Я прятал от всех мои стихи, но и в стихах ни в чем не признавался. Начиная их, я не знал, чем кончу, о чем буду писать, и теперь не могу припомнить ни одной строчки. И вот однажды я увидел письмо Сергея Дудкина, студента, который некогда был выслан из Петербурга и уж давно восстановленный во всех правах вернулся в университет Он писал маме. Я рассеянно взглянул на письмо, и вся душа моя дрогнула. «Пришлите Женину поэзию, — писал он, — знакомый редактор обещает устроить в свой журнал одно — два стихотворения». Тут же лежал мамин ответ: «Подумавши, я решила не посылать Женины стихи. Я боюсь, что ему может повредить…» — забыл, что именно. То ли что мама тайно узнала о моих стихах, то ли слишком раннее появление в печати. Я стоял как громом пораженный. Мне было все равно, напечатают меня или нет. В тот момент было все равно. Да, я унаследовал недоверчивое и мрачное мамино честолюбие, и я не верил, что мама, Сергей Дудкин и еще, вероятно, многие другие знают о том, что я пишу стихи. Я чувствовал себя опозоренным, оскорбленным. Навеки запомнил я тоненькие, длинные буквы дудкинского письма, его «з» и «т», похожие друг на друга, так что слово «поэзия» я прочел сначала как «поэтия». Ужасное, унылое ощущение преследовало меня довольно долго, а стихи я не мог писать с полгода.

10 сентября. Расскажу о том, как в четвертом классе обстояло дело с дружбой. К моему величайшему удивлению, в первой четверти я получил четверку за поведение. Я думал, что веду себя, как другие, но Бернгард Иванович сообщил мне, делая выговор за такую отметку, что на меня жалуются все учителя. А я не шалил, а просто веселился. Сочиняя печальные стихи и часто предаваясь печали, я тем не менее стал веселее, чем был. И в классе меня стали любить. Прежде ко мне были скорее безразличны, а теперь прислушивались, смеялись моим шуткам и, случалось, что своим безумным весельем я заражал весь класс. Вот за это я и получил четверку по поведению. С Матюшкой дружба моя окончательно прервалась. А вскоре он и переехал от нас, оставшись на второй год в четвертом классе. Случилось это так. На пасхальных каникулах Матюшка заболел скарлатиной. И скрыл это. И приехал к нам, но мама по «мраморной коже» догадалась, что у него было шелушение. Мальчика отправили в больницу. У него началось осложнение на почки, и учебный год его пропал. Мам^ не могла простить, что он скрыл свою болезнь от нас.

11 сентября. Мама горько жаловалась — Матюшка, зная, как заразна скарлатина, зная, что ни я, ни В аля этой болезнью не болели, приехал к нам в дом, не пожалел нас. И, слушая ее упреки, бледный после перенесенной болезни Матюшка рыдал так, что черные его глаза совсем распухли. В больнице он утешился. В маленьком заразном отделении, окнами на городской сад, он совсем один не скучал — ему носили книги, навещали его, несмотря на строгое запрещение, и на большой перемене, и после уроков. Я был обижен на Матюшку так же, как и мама, но, выдержав несколько дней, пошел навестить его вместе со всеми. В заразное отделение мы, конечно, не ходили. Мы стояли у решетчатого, невысокого забора, а Матюшка, бледный, с отекшим лицом, отчего глаза его стали монгольскими, улыбался нам, стоя у окна в синем больничном халате. И болезнь его затянулась, и он уехал в свою станицу Кубанскую. После болезни он сильно изменился. Он вырос, почти как Жоржик Иста — манов, и походка у него сделалась какая — то заплетающаяся. Как видно, он все никак не мог приспособиться к своим новым длинным ногам. И дружба наша, давно уже захиревшая, тут совсем умерла. Жили мы в разных домах теперь, но и это не помогло делу. Накопившееся раздражение засело в душу прочно. У Якова Яковлевича среди многочисленных его сыновей был и мой ровесник. Или годом — двумя старше. Звали его тоже Евгений. Он долго болел костным туберкулезом. В больнице делали ему операцию. Даже, кажется, несколько. Папа очень хвалил мальчика за терпение и выдержку и ум. И вот он оказался в нашем классе. Смуглый, с шишковатым лбом, с темными волосами, зачесанными назад, с очень серьезным выражением лица, с негромким голосом, сильно хромой — вошел он, не спеша, и занял место на средней парте.