Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [96]

3 сентября. Не помню, в этом году или годом позже, я шел от Марьи Степановны, выполнив какое — то поручение. В том самом доме, где мы жили когда — то, у Родичева, снимал теперь квартиру наш учитель французского языка, швейцарец Яков Яковлевич Фрей. У него было множество детей. Старший уже сильно облысел, а младший еще и не учился. Как видно, Якову Яковлевичу жилось нелегко со всем его огромным семейством. Учительского жалованья не хватало. Учитель сдавал комнаты приезжим реалистам. И вот, когда я шел мимо дома Родичева, меня остановил кто — то из живущих там реалистов и сообщил, что умер Владимир Александрович. Сначала я не понял, кто это. «Шарутин. Историк», — пояснил мой собеседник. И вот несколько дней прошло под знаком этой вести. Шарутин, высокий, широкоплечий, с крупным, правильной формы носом, вел свой предмет так, что мы его любили. Держался он спокойно и холодновато, и только после его смерти узнали мы, что нервы мучили учителя, что бессонница не давала ему жить. Он и умер от слишком большой дозы хлоралгидрата. Помню теплый, пыльный, светлый день, когда мы несли учителя на кладбище. Я глядел на его профиль, такой незнакомый и знакомый, на холодноватую, чуть заметную улыбку, и все старался понять — что же это. Нет, не старался понять, а не мог оторваться от полных почти болезненного любопытства мыслей о мертвецах и смерти. И это продолжалось долго. При теперешней нелюбви моей к рисованию, я все пробовал нарисовать профиль мертвого Шаругина, то в черновых тетрадях, то на полях учебника. Мы узнали, что Шарутин по национальности татарин, что жил он одиноко, без друзей, узнали все подробности его смерти. Вскоре приехал его заместитель — только что закончивший университет Валериан Васильевич Поков. Это был горбун с откинутой назад головой, с выпуклыми черными глазами и кудрявыми волосами до плеч. Его пробовали прозвать ‘ ‘валет» за длинные волосы, но кличка не привилась.

5 сентября. Несмотря на ранний мой возраст, мама не одобряла моего увлечения Лелей, боялась, что та будет мне плохой женой. Она прямо высказала мне это, когда Матюшка однажды выдал маме нечаянно тайну моего сердца. Мама нахмурилась, стала говорить, что у Лели плохой характер, напомнила всем известный случай, когда даже Василий Федорович, выйдя из себя, дернул Лелю за руку. На это я возразил, что, во — первых, я вовсе не влюблен в Лелю, а во — втОрых, она хорошая девочка. На это мама повторила, что у Лели плохой характер. Так мы и спорили, и ссорились совершенно серьезно. Как всегда в спорах со мной, мама встала на мою точку зрения, и мы ссорились, как равные, и никто не напомнил маме, что мне всего только двенадцать с половиной и о браке думать как будто не приходится. После вечере нашего мы, чегаертоклассники [так у Е. Ш. — Ред.], получили приглашение к гимназисткам. Потом на вечер к пятиклассникам. И на этом последнем вечере произошло событие, отразившееся на всей последующей моей жизни. До сих пор я только любовался на Милочку Крачковскую издали, а тут мы заговорили с ней. И Милочка обратилась ко мне на "ты", ласково и просто. И я, до сих пор не смевший влюбиться в нее, тут дал себе волю. Изящество и едва — едва заметное кокетство, с которым говорила мне "ты" она, столь замкнутая и недоступная, — опьянили меня. И я влюбился навсегда.

7 сентября. Влюбившись в Милочку, я счел нужным рассказать об этом безжалостной Леле. Счел это своим долгом. Мне казалось, что нечестно скрывать от нее, что влюблен теперь в другую. К моему удивлению, Леля приняла это не насмешливо, не безразлично, а как будто с грустью. Бели бы я посмел верить себе, то взгляд, который она бросила на меня, я счел бы укоризненным. После этого объяснения я пришел домой. Вскоре вернулся от Соловьевых и папа. И за ужином сказал: «Вот говорили, что Леля играет хуже сестер. А она сыграла сейчас похоронный марш Шопена [так], что я просто удивился». И я опять подумал: «Уж не мое ли объяснение тому виною?» Любопытно, что в любви я ей не объяснялся. Это было ясно само собой. Но о конце любви сообщил. И вот Леля сыграла похоронный марш. Как я теперь припоминаю, Леля играла не хуже сестер, а застенчивее. К музыке девочки относились непросто, она их трогала глубоко. Играть на рояле — это было не то, что готовить другие уроки. Они договорились с Марьей Гавриловной Петрожицкой, что они будут проходить с ней разные вещи, и это свято соблюдалось, сколько я помню, до самого конца, с детства до юности. Варю нельзя, было попросить сыграть Четырнадцатую сонату Бетховена, а Наташу — Седьмую. «Гриллен» Шумана играла Леля. Так же делились и шопеновские вальсы. Впервые я полюбил «Жаворонка» Глинки в Лелином исполнении. Потом шопеновский вальс (как будто «ор.59»). Потом «Венецианского гондольера» Мендельсона. Потом «Времена года» Чайковского. «Патетическую сонату», кажется, тоже играла Варя, и я вдруг понял ее. От детства до юности почти каждый вечер слушал я Бетховена, Шумана, Шопена, реже — Моцарта. Глинку и Чайковского больше пели, чем играли. Потом равное с ними место занял Бах. И есть некоторые пьесы этих композиторов, которые разом переносят меня в Майкоп, особенно когда играют их дети.