Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [98]

12 сентября. Спокойствием своим, умом, развитием занял он в классе одно из первых мест. Он, пока лежал в больнице, видимо, передумал много. Я скоро очень подружился с ним. И это был единственный человек, которому я показал свои стихи. Он подумал, покрутил головой и сказал, что в этих стихах нет ничего моего. Стихи должны быть своеобразны, а я, мол, повторяю то, что давно уже сказано. Услышав это, я ничего не понял и не попробовал даже понять, отскочив в ужасе, по тогдашней моей привычке, от всего, что кажется трудным. Я обиделся, как дурак, затеял с Фреем спор, а потом еще больше стал прятать свои стихи. Вскоре Фрей попросил, чтобы его перевели в пятый класс, сдал перед рождественскими каникулами экзамены и расстался с нами. Уехал в Бразилию Волобуев. Он был все такой же сильный, сутуловатый, один из первых в учении. Он ни с кем не дружил, все помалкивал и думал. И высказывался всегда неожиданно, редко при всем классе, а чаще встретившись на лестнице, неожиданно. Помню, как в класс притащил кто — то непристойную открытку с голой девушкой и усатым человеком восточного типа с заметной лысиной и толстой шеей. Мы с жадностью рассматривали эту обнявшуюся пару. А Волобуев сказал вдруг с жалостью и отвращением: «Бедная девушка! Тьфу! Он бык, просто бык». И сила убеждения, с которой это было сказано, поразила меня. Однажды, когда я бежал на перемене во двор, Волобуев вдруг остановил меня на площадке и сказал: «Вот ты чего — то ждешь, все ждешь, а ведь лучшего времени, чем сейчас, пока мы учимся в реальном училище, у тебя не будет». И сила убеждения, с которой это было сказано, опять показалась мне удивительной. Примерно на том же месте он спросил — почему я так много читаю беллетристики? Ведь она ничего нам не дает? Со свойственной мне тогда литературностью в оборотах и сам стесняясь своей высокопарности, я ответил: «Она учит глубже понимать жизнь».

13 сентября.Я сказал Волобуеву, как вспоминаю сейчас, тихо и глядя вниз: «Она учит нас глубже понимать людей и жизнь». То есть на одно слово длинней, чем я записал вчера. Я смутился, сказав эти неучилищные, несвойственные мне слова. А Волобуев вдруг внимательно взглянул на меня и задумался. Я чувствовал по этим коротким разговорам, что Волобуев относится ко мне лучше, чем к другим, точнее, как — то выделяет меня из общей массы. Отъезд волобуевской семьи в Бразилию обсуждался и в училище, и в городе. Семья была работящая, их участок под городом был хорош, их уважали, как мы уважали нашего одноклассника. И на отъезд их смотрели, помнится, так: им виднее. Раз они так решили, значит, им будет там лучше. На небе появилась комета Галлея. Она туманно светилась на небе, на черном, южном майкопском небе, словно Млечный Путь сошел со своего места. И все росла. Шлиссельбуржец Морозов (о котором майкопские старики народовольцы говорили с осуждением, что он женился на молодой) написал в «Русском слове» статью о том, что Земля на этот раз пройдет через хвост кометы и чтобы мы, читатели, следили, как будут выглядеть закаты в этот день. Не будет ли ветра. (Примерно так. Может быть, я и путаю что — нибудь через сорок один год). В эти дни Волобуев и уезжал. На закате я был зачем — то в реальном училище. Небо на западе горело, как будто бы и необычным зеленоватым с золотыми полосами светом. А может быть, нам это казалось? Закаты у нас были почему — то часто прекрасны и горели странным, как будто невиданным светом. (Именно глядя на закат, на майкопский закат, я ощутил, что он как бы требует, чтобы я как — то ответил на его красоту, немедленно ответил.) И поэтому никто из нас не мог сказать, что сегодняшний закат вызван кометой Галлея. Когда было уже совсем темно, зашел ко мне Волобуев. Зашел прощаться. Мы отправились гулять, и мама отправила с нами Валю с его нянькой.

14 сентября. Мы пошли не спеша по темным уже майкопским улицам под черным безоблачным небом, на котором сияла яснее, чем все последние ночи, меняя знакомое небо, огромная комета. Волобуев был необычайно беспокоен, встревожен и все, как я смутно понимал тогда и ясно понимаю теперь, хотел что — то сказать мне, попрощаться; пересадка на новую, совсем новую почву, конец всего, что было жизнью до сих пор, томили его. Но, как это бывает в возрасте двенадцатитринадцати лег; развивались мы неровно. Волобуев был куца умнее и старше меня. Если какие — то душевные стороны и развились у меня сильнее, чем обычно в этом возрасте, то это лишь мешало мне и уж во всяком случае не высказывалось. Так наш разговор и не состоялся, не состоялось и прощанье навеки. Волобуев сказал угрюмо и полусердито: «Ну, до свидания» — и больше мы не виделись. Сейчас, когда, рассказывая, я вспомнил все, что происходило в тот вечер, яснее, мне показалось, что когда мы шли вчетвером — я, Волобуев, Валя и его няня, — кометы еще не было на небе. Появилась она позже, и я, выйдя на улицу, стоял у нашей калитки и все смотрел, смотрел на изменившееся небо. Папа сказал сегодня за чаем, что никто из нас не увидит больше комету Галлея, когда она опять приблизится к Земле. Но я не поверил этому. Я суеверно боялся маминой смерти, особенно вечерами. Боялся и что отец умрет и еще больше, что он сойдет с ума, — я знал, что это зачастую случается с несчастными людьми, пораженными той зловещей болезнью. Боялся, что может умереть худенький, вечно прихварывающий Валя, которому я в жизни не сказал доброго слова, но которого жалел, правда, по ночам, когда не видел, а только представлял его себе. Но своей смерти я не мог себе представить, попросту не верил, что умру. И, глядя в тот вечер на сияющую туманно комету, я не сомневался, что еще увижу ее не раз. И вот теперь я дошел до истории дружбы и вражды с Жоржиком.