Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [99]

15 сентября. В третьем классе мы были дружны с Жоржиком, и дружба эта все крепла. Я с ним был откровеннее, чем с другими. И однажды, к моему величайшему удовольствию и крайнему удивлению, Жоржик сказал мне, застенчиво улыбаясь, что я похож на великих людей в детстве — именно так их описывают в книгах. Помню и другой случай: в одну из суббот прихожу я к Истамановым. Жоржик сидит в зале на диване у овального стола, откинувшись и прикрыв таза. Услыша мои шаги, он вскочил, пошел ко мне навстречу, ласково улыбаясь. «Я прочел, что если сосредоточиться, то увидишь, где тот человек, которого ждешь». Он был рад, что я пришел, а я был рад, что он это высказал. Но вот дружба наша дрогнула. Почему? Кто знает. Я думаю теперь, что причина была все в том же — мы неравномерно росли. И росли толчками. Жоржик вдруг вырос, а я отстал. И это раздражало его. Вместо того чтобы отойти, обидеться, я по страшному своему неумению смотреть в таза фактам, а точнее, по слабости душевной, от страха боли, от страха одиночества продолжал бывать у Истамановых, и старшие считали, что я с Жоржиком дружу по — прежнему. И вот Истамановы — старшие предложили нашим отпустить меня с ними на лето в Красную Поляну. Денежные дела наши были плохи. Мы не собирались уезжать из Майкопа на лето. Узнав об этом предложении, папа сказал, что если никто не едет, то незачем ехать и мне. На это я, с обычной тогдашней моей легкостью на слезы, заплакал и возразил, что если останусь дома, то никому от этого легче не станет. Кончилось дело тем, что меня отпустили на таком условии: Истамановы будут записывать все, что на меня потратят, и расходы эти осенью будут возмещены папой. Когда я прибежал к Истамановым и сообщил, что меня отпустили, все были довольны, и только Жоржик смотрел в сторону и улыбался принужденно. И вот в одно раннее — раннее утро мы на простой можаре, полной сеном, которое прикрыли ковром, с корзинами и чемоданами позади, выехали в Туапсе.

16 сентября. Это было в первый раз в жизни, что я уехал от своих. За год до этого уезжала в Екатеринодар мама с отцом и Валей всего на несколько дней. Умирал дедушка, и все Шварцы собрались в Екатеринодар. В те времена, покупая учебники, мы все покупали и карманный календарь «Товарищ»[30]. На первой его страничке, кроме обычных вопросов — имя, отчество, фамилия, класс, стояли еще следующие, неказенные и поэтому очень любимые нами: «Мой любимый писатель» (я отвечал в те годы: Виктор Гюго), «Мое любимое произведение» («Отверженные»), «Мой любимый герой» (Жан Вальжан), «Мой любимый цветок» (фиалка). Остальные вопросы забыл. Календарь этот был очень любим у нас, и весь, кажется, наш класс свято заполнял вышеуказанные графы. Вся середина календаря была разграфлена по дням. И многие из нас, во всяком случае в первые, полные благих намерений, дни учебного года, вели в этой разграфленной части свой дневник. Делал это и я. Когда мама уехала в Екатеринодар, я сразу затосковал. Мы ссорились с ней. Я безобразно грубил маме. Не было случая, чтобы мы поговорили с ней тихо, мирно, по — дружески — разве только припадок малярии моей бывал особенно силен, и мама пугалась. Но едва она уехала, как пустота и тишина в нашем доме взяли меня за сердце. И в календаре «Товарищ’* безобразным моим почерком, стараясь писать помельче, я стал жаловаться на горькую мою судьбу. Изо дня в день, пока наши были в отсутствии, там появлялись записи: «Я уже начал скучать без мамы», «Осталось еще целых четыре дня до маминого приезда» и так далее, все в этом же роде, только распространеннее, чем я записываю сейчас. При моей скрытности это было удивительно. И вот мама приехала, утомленная, бледная после фургонных мучений, и мне сразу влетело, и я ответил грубостью, и записи в дневнике исчезли. На этот раз дело шло не о днях, а о месяцах, обо всех летних каникулах, но я простился с нашими легко. Уезжать к морю, а потом в горы — эта радость заставила меня забыть все. Во всяком случае, пока не наступал вечер, о маме я и не вспоминал. Итак, рано — рано утром я с Истамановыми выехал в Туапсе.

17 сентября. И наступил один из тех счастливых и печальных периодов роста, когда чувствуешь, что живешь, и на всю жизнь сохраняешь в душе цвет; смысл, дух этих дней. До сих пор я вдруг ощущаю иной раз то время. Недавно почувствовал я Красную Поляну 1910 года, услышав, как шумит ручей в лесу под академическим городком. Печально, что едва я подхожу к тому, что мне особенно дорого, как лишаюсь слуха и голоса. Никак не овладею собой! Из Майкопа мы выехали впятером: Василий Соломонович, Мария Александровна, Жоржик, Павлик и я. Шестым путешественником, равноправным и любимым, был Марс, черный пойнтер из завода Христофора Шапошникова. Завод не завод, но собаки его славились, и на щенят было всегда множество охотников. Ехали мы не торопясь. На длинных подъемах по пути к восемнадцатой версте мы часто уходили пешком вперед. Мария Александровна обычно оставалась на можаре, что крайне беспокоило хозяйственного, разумного и положительного пса нашего. Он метался между идущими впереди и едущими позади и всем видом своим выражал неодобрение этому беспорядку. Вот и знакомая почтовая станция — маленький домик под большими деревьями. И, как всегда, она вместе с тем и не вполне знакома. Забор стоит не там, где помнился. Конюшни не в глубине двора, а направо от домика. И сам домик был в памяти белее и прямее — он хоть и выбелен недавно, но чуть покосился от возраста, и окна его чуть меньше, чем я ждал. Здесь мы только поили коней. У знакомого еще по поездке с Шаповаловыми родника уже стоял чей — то фаэтон. Пожилой человек в инженерской фуражке, разминая ноги, ходил, пока кучер его поил коней. Увидев Василия Соломоновича, путеец поздоровался с ним с чувством собственного достоинства, однако и с оттенком уважения. И Василий Соломонович ответил ему точно так же. И они разговаривали все время, пока мы стояли у родника, шагая взад и вперед у шоссе.