Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [31]

7 декабря. Перечел вчерашние записи об Одессе. И то, и не то. Легкое, радующее воспоминание: синяя фура с наискось идущей фамилией владельца, бруски белого льда, рассказ мамы о том, что его приготовляют на фабрике, ощущение чуда, напряженное внимание, мгновенность, подвижность тени листьев на лошадиных спинах — ну как я это расскажу, не отяжеляя? Не назову чего — нибудь — совестно, а назову все — длинно. Впрочем, открывая сегодня тетрадь, вдруг почувствовал радость от того, что буду писать об Одессе. И сам себе не поверил. Уже мне осенью 904‑го исполнится восемь лет, а я все не сдаюсь, рассказываю. Мы ходили гулять либо в Пале — Рояль, возле которого помещались мамины курсы, либо на Приморский бульвар, либо шли прямо по той улице, на которой жили, до парапета, под которым внизу зеленел садик для детей — с гимнастическими лестницами, стенкой для лазания, гигантскими шагами. Влево от парапета возвышался серый особняк, построенный в виде замка, с зубчатыми башенками, сводчатыми воротами, через которые однажды проехала карета с кучером в высоком цилиндре. И за садом в конце нашей улицы, и за Приморским бульваром внизу кипела морская, портовая, пароходная, канатная, лодочная, пахнущая смолой, бесконечно для меня привлекательная жизнь. Любовь, но не к морю, а к приморской жизни — вот сильное и новое чувство, вспыхнувшее в Одессе и отодвинувшее мою страсть к картинным галереям далеко назад. Это чувство не проходило много лет; усилилось, когда мы уехали из Одессы, и в сущности не умерло и до сих пор.

8 декабря. Вправо от памятника Ришелье, вдоль великолепной лестницы ползали вверх и вниз вагончики фуникулера. И в этих вагончиках покататься не пришлось — у мамы кружилась голова, когда она глядела, как они ползли круто вниз. Но по лестнице мы, бывало, спускались и часто забредали в самый порт. Помню накрытую белым пикейным одеялом верхнюю койку в каюте большого парохода, которую я разглядел в круглый иллюминатор. Над койкой в сетке лежало полотенце, мыльница. Здесь кто — то жил, скоро должен был уйти на огромном корабле путешествовать — как завидно, как привлекательно и прекрасно. У борта этого парохода стояли двое мужчин в белых костюмах. Один из них, седоусый, рассеянно глядел на нас. Они разговаривали на чужом языке, и мама сказала, что это французы. Вдруг вспомнил сейчас, как любил я маяк. Самая форма высокой белой башни со стеклянной вершиной казалась мне по — морски, по — одесски прекрасной. Однажды я увидел открытку, которая заставила меня задрожать от счастья: ничем не заслоненный маяк от подножья до самой вершины возвышался в конце мола, красовался во весь рост. Мама купила мне эту открытку, и я носил ее с собою, пока не потерял. Форма лодки, на которую смотришь сверху, с мола, так же по — морски, по — одесски очаровывала меня. Однажды, придя с курсов, мама с грустным оживлением рассказала, что в окне на Дерибасовской выставлена прекрасная картина. Всадник мчится за счастьем, которое мчится по разрушенному мосту. А всадника догоняет смерть с косой. На следующий день мы пошли смотреть эту картину, оказавшуюся большой гравюрой в рамке. Счастье — нагая женщина с завязанными глазами — ив самом деле катилось на маленьком колесе к пропасти, а всадник и смерть мчались следом, вое было, как рассказывала мама, но я представлял себе картину иначе, и она мне не понравилась. А мама все смотрела и грустно покачивала головой. Очевидно, она все это лето думала, как построить свою жизнь, и казалось ей, что она поздно взялась за ум, что она уж не молода. В феврале 904 года ей исполнилось двадцать девять лет.

9 декабря. На Приморском бульваре, левее лестницы, в кафе, играл румынский оркестр. Сейчас мне кажется, что оркестранты были одеты в полосатые костюмы. Визг румынских скрипок вызывал у меня чувство неловкости. Оркестр под управлением Рабиновича нравился мне гораздо больше. Вспомнил вдруг, как однажды в Майкопе я пробрался в музыкантскую раковину, когда там играл вышеупомянутый оркестр. Я стоял сначала у двери, в которую входят музыканты, и дирижировал воздушным шариком. Но звуки музыки опьянили меня, я перешагнул через порог, все дирижируя и наслаждаясь. И вдруг старик с седой бородой и в серебряных очках, не отрывая туб от трубы, сделал страшные глаза и топнул на меня ногой. Я вылетел из раковины пулей. Это было года за два до поездки в Одессу. Итак, румын я не любил. Но вечером в нашем дворе с круглым сквериком слышался рояль.

10 декабря. Вечер начинался у нас очень рано, часов в шесть. Мы возвращались домой, закончив на сегодня все прогулки. Мама сидела над своими записями, училась, Валя играл с нянькой, а я скучал, мечтал, томился. Играть мне было не с кем. «Рейнеке Лис» в издании 'Золотой библиотеки» был зачитан и перечитан чуть не наизусть. Мама просила у хозяек книжек для меня, но у них нашлись только немецкие. Я бесконечно ссорился с Ольгой, безобразно грубил ей, дразнил брата, но и это не занимало меня полностью. Тоща, взяв круглую слоеную булку, я выходил во двор, садился на ступеньках высокого крыльца, глядел и слушал. Уже начинало темнеть. И непременно за открытыми окнами кто — нибудь играл на рояле. Иноща просто гаммы. Но музыка вместе с затихающим шумом улицы и стуком копыт по мостовой неизменно погружала меня в мечты. Часто мне представлялось следующее: вдруг всем на свете делалось по семь лет. Мое одесское вечернее одиночество тем самым обрывалось счастливейшим образом. То из одной, то из другой квартиры выбегали ее хозяева и предлагали, как это было принято на бульваре или в садике под парапетом: «Мальчик, хотите играть в «золотые ворота?», ‘Мальчик, пойдемте играть в разбойники». В одной из квартир виднелись против окна большие шкафы с книжками, которые в мечтах моих все сплошь оказывались детскими. Иногда стук копыт затихал у наших ворот. И я тотчас начинал мечтать, что это Браиловские неожиданно приехали в Одессу. Вот я вижу Лидочкино лицо, черты которого я узнаю то у одной, то у другой одесской девочки. И Браиловские останавливаются у нас, живут с нами в одной комнате, и мы вместе возвращаемся в Ростов… Никто не входит в ворота, и я начинаю мечтать о том, что во'многих квартирах заметили, наверное, что сидит мальчик каждый вечер на крыльце, не шалит, не шумит; а все думает. «Хороший это, наверное, мальчик», — решают неви димые зрители. И они дарят мне трехколесный велосипед на резиновых шинах, такой, какой видел я раз в жизни на Ришельевской. Так, в мечтах, в мучениях, в ссорах и преступлениях, проходили одесские вечера. Я все рос, но чувства и силы, пробуждавшиеся во мне, применения себе не находили, а бродили да перепутывались. Я видел страшные сны, легко плакал и сердился.