Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [32]

11 декабря. Однажды мы сидели на Приморском бульваре. Мама просматривала газету. И вдруг она воскликнула: «Женя! Какое несчастье — Чехов умер». У меня сжалось сердце, и я, как было принято у нас в семье, когда сообщались неприятные новости, ответил: «Да что ты говоришь!» Для меня уже и в те годы имя Чехова было столь же знакомо, как имя Художественного театра, связывалось с Москвой, с чем — то совершенно прекрасным и всеми людьми признанным. Это была та самая слава, о которой думал с грустью дедушка крапивный, гпядя на своих детей, не добившихся ничего. Великолепная, таинственная слава! Мама, со своей строгостью и нелюдимостью, друзей и знакомых в Одессе не завела. Поэтому она стала опять делиться со мною своими горестями, правда, не всеми, как в те дни, когда я был совсем маленьким. Но вот она сообщила мне о смерти Чехова. И через некоторое время пожаловалась мне на Валину няньку. Ольга ходила на рынок, и мама заметила, что у нее завелся мешочек с медными деньгами. Ольга объяснила это тем, что помогала некой хромой женщине носить до дома корзинку с базара. «Ох, это неправда, — жаловалась мама. — Она обсчитывает меня. Совсем девочка, а обманывает нас. Знает; как нам трудно, и не считается с этим». Эти мамины подозрения пугали меня до того, что пот лился у меня по лицу. Я клялся маме, что это не так, но мама вспоминала все обиды, нанесенные ей в разные времена моими и Валиными няньками. Нянька украла мой крестильный крест и мамино обручальное кольцо. Это было очень плохой приметой, мама со слезами умоляла няньку кольцо вернуть — и напрасно. Так же украден был и золотой Валин крестильный крест. Как сговорились! Если не сказать Ольге вовремя, какой грех даже такое мелкое воровство, она совсем испортится. «Нет, я ей все выскажу». Услышав это страшное знакомое слово, я поднял рев, но мама была непреклонна. И через два — три дня она высказала все Ольге, та, черноглазая и смуглая, побледнев так, что веснушки выступили по всему лицу, тихо плакала, а я до того обливался потом, что щипало глаза, и безобразно орал на мать — словом, ненависть к прямым объяснениям и обвинениям зародилась у меня, несомненно, в очень давние времена.

12 декабря. После этой ссоры вечера наши стали еще более унылыми. Ольга все молчала да вздыхала, и я больше не ссорился с ней, что тоже было не слишком — то весело. Я становился все более одесситом, как недавно майкопцем — в Майкопе и рязанским мальчиком — в Рязани. Убедился я в этом однажды в Пале — Рояле. Ко мне подбежал добродушный бледный мальчик в синем костюмчике и позвал играть в разбойники. Обсуждая с ним условия игры, я сказал вместо «мне» — «мине», что после двух месяцев проживания в Одессе казалось более правильным. Но мой новый знакомый вдруг взглянул на меня со страхом и заявил: «Мама не позволяет нам играть с детьми, которые говорят «мине». И он убежал. Я бросился к маме за разъяснениями и узнал, что она сама давно хотела побеседовать со мною, что я совсем разучился говорить по — русски, что я не обезьяна, а большой мальчик и не должен подражать уличным мальчишкам. Надо сознаться, что неведомо откуда, но во мне прочно сидело в те времена начисто исчезнувшее, когда я стал старше, ощущение того, что мы благородные. Если мама пробовала выйти со мною на улицу в платке, я отказывался, плакал и кричал: ‘Ты как простая». И в страхе, с каким на меня взглянул добрый бледный мальчик в синем костюмчике, я угадал то же чувство. Я говорил, как «простой»! Ай — ай — ай! Я стал следить за своим языком, щедро уснащать его словами, доказывающими мое благородство. Особенно полю бил я слово «очевидно». Однажды я увидел следующее: два малышка в садике под парапетом поймали ласточку. Как это произошло, не знаю. Я вмешался в эту историю, когда один из них шагал, держа птицу обеими руками, другой суетился возле, а девочка, похожая на Лиду, уговаривала: «Мальчики, отпустите птичку!» Я немедленно присоединился к ее мольбам. Девочке охотники не отвечали. Но мне один из них, тот; что суетился вокруг добычи, прошипел яростно: «Отстань, а то я тебе морду разобью». Я испугался, отстал, пожал плечами и сказал девочке: «Очевидно, это уличный, жестокий мальчик». Две дамы засмеялись, переглянувшись. «Очевидно», — сказала одна из них весело.

13 декабря. И стыд обжег меня. Я понял, что говорил смешно, да еще при ком! При девочке, похожей на Лиду! Это был второй в моей жизни случай жгучего стыда, вызванного моими собственными словами. Впервые я испытал это чувство в Майкопе. Мы с Верой Константиновной и девочками Соловьевыми поехали кататься на линейке не за Белую, а мимо курганов, в степь, в направлении станицы Тульской. Когда мы возвращались, то в длинных одноэтажных кирпичных корпусах больницы уже зажегся свет. И я сказал задумчиво: «Стемнело. Больница загорелась тысячью огней». «Слышите, слышите, что он говорит?» — воскликнула Вера Константиновна и засмеялась. И стыд обжег меня так сильно, что, вспоминая что — нибудь в те дни, я думал: «Ах да, это было еще до стыда на линейке». Когда мама была свободна от курсов, совершали мы более дальние прогулки. Чаще всего ездили мы в Городской (или Приморский) парк — забыл, как он называется. У ворот этого парка сидела сторожиха с вязанием в руках. А на спинке стула, стоящего возле нее, сидел попугай, которым я не уставал любоваться. Он умел разговаривать, кричал «Дурак!», причем хохолок его вставал дыбом. В парке мы или располагались на траве под деревьями, или сидели в крытой галерее над обрывистым берегом. Отсюда можно было любоваться свободным от портовой суеты морем. Оно расстилалось от обрыва до самого горизонта, отвечая основному, как я считал тогда, признаку моря: другого берега видно не было. Мама любовалась морем и призывала меня к тому же, но я, повторяю, любил больше приморскую жизнь, чем море. Как я любил выставленную в одном из магазинных окон модель корабля, как мечтал, что каким — нибудь чудом мне купят ее. Как любовался идущими на горизонте пароходами. Как завидовал рыбакам на шаландах. По дороге в парк мы проходили мимо мореходного училища с флагштоком или мачтой на башне.