Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [33]
14 декабря. Мама не могла себе представить никакого другого образования, кроме университетского: «Сюда идут только недоучки’ ’, — сказала она, но страсть к морю была у меня настолько сильна, что на этот раз мамины слова не произвели на меня ни малейшего действия. Я по — прежнему смотрел на моряков как на людей особенной, избранной породы, причем в данном случае не делил их на благородных и простых. И офицеры, и матросы, и рыбаки, и грузчики в порту были мною любимы благоговейно, как кучер дяди Гаврюши. Вот офицер в черной морской форме, с кортиком на боку, прощается с дамами и одну из них целует в ладонь. И мне кажется это прекрасным, приморским. Вот матрос подмигивает Ольге, покашливает многозначительно и спрашивает: «Это ваши детишки, барышня?» И это восхищает меня, и я не могу надивиться на Ольгу, которая матросу — подумать только, матросу! — отвечает со злобой: «Проходи, не задерживайся». Однажды в одно из воскресений, вероятно, отправились мы в далекое путешествие. Забыл точно, куца — с ним связаны слова: Ланжерон, Фонтаны. Словом, на этот раз мы целый день провели на море, купались, было очень весело, но вызвало у меня на другой день припадок малярии. Домой оттуда мы шли, перед тем как сесть на кошу, по какому — то мосту, с которого видна была внизу не река, а улица. Высокие грязноватые дома. Разноцветное белье сушилось на балконах. И мне вдруг почудилось, что здесь живут люди, о которых и пишут в отделе происшествий. Тут и должны случаться пожары, ограбления, убийства. Впрочем, на эти мысли, кажется, навела меня мама, разговаривая с Ольгой. Бородатый старик сидел внизу у ворот и играл в странную игру с девочкой лет семи. Она подбегала, говорила ему что — то, а он поднимал ей рубашонку и шлепал по голому заду. Сердитая старуха прекратила — к моему облегчению и вместе с тем сожалению — это безобразие.
15 декабря. Сердитая старуха выбежала из дому, накричала на старика, прогнала девочку, кудрявую и, как мне казалось с моста, хорошенькую, и все стало на свои места. И разом исчезло чувство, похожее на то, которое испытывал я, шядя на гориллу, похищавшую женщину. Но там была «скульптура», а здесь живой старик, улица, по которой шагали люди. Это было страшно, завлекательно, вместе с тем ближе к влюбленности, чем к глупостям, и слишком сложно для меня. Когдая заболел на другой день малярией, эта улица из отдела происшествий, с непристойным стариком и девочкой в голубой рубашке, с балконами с разноцветным бельем, мучила меня, беспрестанно повторяясь. То все они были связаны с ночником, то со стаканом воды с лимоном, до которого я все никак не мог дотянуться, то со стуком копыт по мостовой. И ничего в этих навязчивых представлениях не было завлекательного. Впечатление это потом исчезло, но вполне забыться не могло. И сейчас, через сорок семь лет, я вижу эту улицу под мостом отчетливо, во всех подробностях. Так же отчетливо вспомнил сейчас ночник в виде крошечной лампадки с белым колпаком. Он освещал комнату как раз настолько, чтобы она казалась страшной. Вспомнил спиртовку, на которой кипятилось молоко для Вали. Вспомнил плоские резиновые пробки, величиной и формой похожие на копейку, только втрое толще. Этой пробкой не затыкали бутылку, а прижимали ее пальцем, и она прочно присасывалась к горлышку. Я приближаюсь к концу нашей одесской жизни и чувствую, что мне жалко с ней расставаться. Жалко магазина со счастьем, которое догонял бородатый всадник, жалко магазина с моделью корабля и удивительного зоологического магазина с аквариумом, клетками, рыбами, попугаями — неразлучниками.
16 декабря. Перед самым нашим отъездом из Одессы произошло следующее событие. Доктор, владелец курсов, вызвал маму, одну из всех учащихся, и сказал, что считает ее достаточно подготовленной массажисткой, и выдал ей свидетельство об окончании курсов. И на другой день умер! Мы с мамой долго обсуждали это удивительное совпадение. Мама думала, что доктор, зная, как ей трудно с двумя детьми, видя, как серьезно она работает, и предчувствуя, что умрет, решил поторопиться со свидетельством. Мне это казалось таким интересным, и страшным, и таинственным, что я всячески поддерживал эти мамины предположения. И вот мы стали собираться в дорогу. Как все дети, я радовался перемене и не жалел, что мы уезжаем. Но стоило нам приехать в Майкоп, как тоска по приморской жизни овладела мною. Впрочем, об этом я расскажу в свое время. Мы по дороге в Майкоп не заехали в Ростов, к моему величайшему огорчению. Но в Екатеринодаре мы прожили около месяца; вот это посещение Екатеринодара стоит передо мной, как освещенное солнцем. Бабушки уже не было — она поехала с Феней за границу. Но зато приехал младший папин брат, студент — юрист, Саша. Его невеста Анжелика Максимовна, которую все считали красавицей, тоже гостила у дедушки. Жил здесь же и Самсон. Большой овальный стол в дедушкиной столовой едва умещал все приборы, когда накрывали к обеду.
18 декабря. Это второе в 1904 году пребывание в Екатеринодаре мне памятно не менее, чем Одесса. Желтые листья тополей, желтые кусты барбариса в садике, ясная, солнечная погода. Кусты напомнили мне игру «в беседки», которую я полюбил у Рединых, и я подметал землю под кустами со всей полагающейся добросовестностью. Я все испортил словами: ‘Желтые листья». Неверно. В ту осень я ощутил впервые прелесть этого времени года. Чисто выметенные «беседки» под кустами, усыпанный листьями сквер возле суда, где гуляли мы с Ольгой и Валей, солнце — и никакого воспоминания о желтом цвете. Огромное ореховое дерево за кухней, в саду соседа, отставного генерала. Колокольный звон в кирке [так у Б. Ш. — Ред.] и мое удивление, что веревка привязана не к языку колокола, а к подвижной балке. Я мало сказал об ореховом дереве. Здесь я впервые в жизни увидел, как растут грецкие орехи. Я не знал, что их покрывает зеленая кожура, терпкая и горькая, в чем я убедился, скусывая, сдирая ее зубами. Не знаю, вызревают ли грецкие орехи в Екатеринодаре. Во всяком случае, те, что я пробовал, были еще совсем неспелые, с тонкой скорлупой и несъедобным ядром. Вкус наружной зеленой оболочки ореха, слова «барбарисовый куст», запах упавших листьев и пыли до сих пор вызываюту меня сильное движение, переносят меня в екатеринодарскую осень девятьсот четвертого года. Вот теперь мне чуть — чуть удалось восстановить ощущение того времени, испорченное словом «желтый». Если я получу отвращение от этих робких попыток вспоминать и рассказывать, то мне будет совсем грустно. В это посещение Екатеринодара я впервые поехал с мамой на трамвае. Вагон был открытый, со сквозными диванчиками. Кондуктор обходил пассажиров и получал плату, двигаясь по ступеньке, которая тянулась вдоль всего вагона. Трамвайный пол, не гладкий, как в вагоне поезда, а в рейках, тоже вызвал у меня неожиданно сильное душевное движение, словно, увидев его под диванчиками, я познал нечто свойственное только трамваю, почувствовал его душу. Это ощущение сохранилось у меня до сих пор. Давно хотел передать его, но боялся, что навру. Но удалось записать все точно, хотя и понятно, видимо, только мне.
