Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [29]

21 ноября. Помню соседскую девочку в Жиздре, при встрече с которой я всегда начинал хохотать, шалить, шуметь. Как теперь понимаю, мне нравилось ее чистенькое веселое лицо. (Хотел написать «личико», но стыд схватил за руку.) В дни своего увлечения картинными галереями я узнал, что в них помещаются еще и скульптуры — это слово меня тоже стало в один миг переносить из мира будничного в поэтический. Я стал искать «скульптуры» всюду, где мог. И вот где — то, чуть ли не в энциклопедии Брокгауза и Ефрона (очевидно, это было у Соловьевых, у нас в те годы не было энциклопедии), среди других скульптур я увидел такую: горилла уносит голую женщину. Женщина беспомощно висела спиною к зрителю. Именно то, что она висела спиной, вдруг неожиданно поразило меня новым чувством: жалости, томления и печали. Но печали приятной. Самая беспомощность похищаемой женщины, невольное, нечаянное бесстыдство позы — все это поражало меня, я помню, как шептал: «Это она нечаянно. Это она нечаянно!» И это усиливало томление, жалость, печаль. Любопытно, что я не искал этой картинки умышленно, но, найдя, каждый раз переживал то, что описано выше. Я тогда еше ничего не знал. Но помню, как у Соловьевых или на площади возле Ларчевых или Андроповых мы вели разговоры, которые мне казались ужасными, преступными, непристойными. Как я помню, они касались больше желудка и его функций, чем других органов человека, но вместе с тем я помню и раскаяние, наступавшее вскоре после этих преступных бесед. Мама со свойственной ей почти таинственной чуткостью часто угадывала причину моего угнетенного состояния, настигавшего меня обычно перед сном. «Опять глупости говорили?» — спрашивала она меня грозно, а я это решительно отрицал.

25 ноября. Итак, в то лето и зиму 903/904 года я начал смотреть на Девочек с интересом, временами совсем исчезавшим. Припоминаю теперь, что младшие девочки из семейства Ларчевых и Санделей, которым еще и двух лет не исполнилось, бегали по улицам в платьицах, плохо скрывавших их пол. Отчетливо помню, что чуть ли не ежедневно наблюдаемые особенности их сложения вызвали во мне самое глубокое и искреннее отвращение. Припоминаю теперь, что непристойные разговоры касались и этого, в тогдашних условиях воистину бросающегося в глаза различия между мальчиками и девочками. Но, повторяю, я ничего не знал тогда. Оживление, в которое приводили меня красивые девочки, было никак не связано с тем, что я наблюдал с омерзением у их младших подруг. В начале июня 1904 года, когда мне было семь с половиной лет, я влюбился. Причем никто не объяснял мне, что со мной произошло. Я влюбился и сразу понял, что это именно так и называется. Влюблен я был целый год и не разлюбил, а полюбил другую. Попробую в дальнейшем понять и объяснить то раздвоение, которое наметилось очень рано: влюбиться — это одно, а непристойные разговоры, глупости — совсем другое.

26 ноября. Я не представлял себе как я мучительно не умею писать о том что в детстве переживалось в самой глубине. Но мечта поймать правду, заставляющая меня быть столь многоречивым, желание добраться до самой сердцевины, нежелание быть милым и литературным толкает в шею. Впрочем, не буду больше возвращаться к низменной части моих новых познаний. Тем более что в те времена я их начисто забывал временами. Отчетливо помню, как я иду зимой через площадь от аптеки Горста к дому Соловьевых. Папа посылал меня за сельтерской водой. Я несу в руках тяжелый стеклянный сифон, гляжу на улицу, отраженную на его круглой зеркальной поверхности, и думаю обо всем и ни о чем. Вспоминаю вдруг о странностях сложения девочек, и сейчас же без всякого участия с моей стороны мысль об этом попросту выбрасывается прочь из головы. Я думаю: «Ну их! Противно! И без того скучно — тает; грязно, начинает темнеть». И в это же время я вспоминаю жадно лицо той девочки, в которую влюблен, ее черные вьющиеся волосы, бант на затылке. Влюбился я так. Весной 904 года мы поехали в Одессу. Поездка эта сыграла в моей жизни не меньшую роль, чем поездка в Жиздру. С Жиздрой связана любовь к церкви, колокольному звону, садам, сосновому бору. Л в Одессе я полюбил корабли, лодки, порт; запах смолы и научился читать.

27 ноября. Итак, мы поехали в Одессу. Отношения между отцом и матерью все усложнялись, майкопская жизнь не удавалась. Мать решила, что зависеть от отца материально унизитель — но. Работать по специальности — акушеркой — она не могла. Это отнимало бы у нее слишком много времени. И вот, прочтя объявление о краткосрочных курсах массажа, которые были основаны (сегодня еле рука ворочается, трудно два слова связать) каким — то доктором в Одессе, мама решила ехать туда учиться. Делать массаж она могла и дома, не оставляя нас, не поступая на службу. И вот мы поехали в Одессу. Папа провожал нас. Ехали мы с няней, молодой девушкой. Звали няню Оля. Она долго не решалась ехать так далеко. Приходила ее мать. Помню, как папа, уговаривая Олю, несколько раз повторил: «Увидишь морё, большой город — когда еще тебе придется съездить так интересно!» И Оля согласилась наконец, и мы отправились в путь. Снова фургон, и отвратительный запах сена, и припадки морской болезни на суше, на страшных черноземных кубанских дорогах. Затем — праздник и счастье — железная дорога. Сначала мы заехали в Екатеринодар — и тут я ничего не узнал, ничего не вспомнил. Ведь я не был там с весны 902 года. Целый век! Приехали мы утром, вошли в просторную столовую дедушкиного дома и увидели бабушку, которая, приветливо улыбаясь, живо и быстро двигалась к нам навстречу из — за большого овального стола. И столовая, и стол, и стулья со спинками, и самовар на столе — все было большое, гораздо крупнее, чем у нас дома, а бабушка Бальбина показалась мне маленькой, как и русская моя бабушка на вокзале в Жиздре. Гораздо меньше, чем она вспоминалась. Увидел я скоро Исаака, старшего моего дядю, перед которым испытывал непобедимую робость. Ни деда, ни бабки я не боялся, а он ужасно смущал меня. Увидел