Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [23]

7 октября. В зиму, а может быть, и весной 1903 года, я заболел ложным крупом Я был простужен, закашлялся ночью и вдруг почувствовал, что дело очень плохо. Это не привычный домашний кашель, а новый, неведомый враг предательски схватил меня за горло. Я вскочил, хрипя и задыхаясь, как в страшном сне, даже крикнуть не мог. Но меня услышали. Отец подбежал ко мне. Мать вскочила с кровати. Не помню, что делали со мною, но вскоре мне стало легче дышать. Из разговора старших я узнал, что припадок ложного крупа у меня на этот раз был легкий, что в раннем детстве я болел куда тяжелее, что болезнь эта давно у меня не повторялась и, вероятно, посетила меня в последний раз. Так оно и было. На другой день я совсем поправился, мне делали ингаляцию прибором, который папа принес из больницы. Под медным сосудом горела спиртовка, пар пресный, содовый бил из широкой стеклянной трубки, и я дышал этим паром, широко открыв рот. Страшные припадки не повторялись больше, но здоровье мое, как я теперь припоминаю, с переездом в Майкоп ослабело. В Ахтырях я одолел диатез, вырос не по возрасту и считался красивым и здоровым ребенком. В Майкопе малярия и хина превратили меня в ребенка слабого. Кроме того, что — то, очевидно, случилось и с нервами моими. Я вдруг при малейшем волнении стал покрываться потом. Потело лицо: лоб, верхняя губа. Да как! С меня просто лило. Помню, как смущала и удивляла меня эта особенность. Страшные сны мучили меня так, что я боялся идти спать. Раздражительность стала очень остро проявляться у меня. Любя старших и боясь их, я всю беспричинную злобу срывал на няньках. Я ссорился с ними, грубил им, пытался щипать их, за что влетало мне беспощадно. Я делался трудноватым ребенком и сам понимал это, обвиняя только себя в своих преступлениях.

8 октября. Приходится с зимой, первой майкопской зимой расстаться. Больше ничего я не могу вспомнить о ней. Разве только романс, который пел отец. Начинался он словами: «Я ласточку видел с разбитым крылом»[14]. Продолжения я не слышал ни разу. Музыка и слова так потрясали меня, что я, заткнув уши, бросался бежать куда шаза глядят. Однажды я услышал, как духовой оркестр под управлением Рабиновича сыграл этот самый романс, который был кроме того еще и вальсом, — действие было то же самое. Вообще в это время музыка стала действовать на меня. Главным образом все тот же духовой оркестр Рабиновича, особенно когда я слушал его вечером, издали. Что еще? Мне предстоит рассказывать о лете 1903 года, о последней поездке к маминым родным. Это сложно, трудно. Очень важное место в моей жизни занимает лето в Жиздре. На этот раз, по желанию бабушки, все ее дети съехались у старшего ее сына, Гавриила Федоровича, который служил в этом городе. Было ему, вероятно, в то время лет под сорок. Он был холост, но дом занимал просторный, жил, как помещик, своим хозяйством. Не знаю, кем он был по службе, кажется, тоже акцизным чиновником, как дядя Коля. Но жизнь, видимо, удалась ему лучше. Вероятно, как университетский человек, и место он занимал более важное, чем младший брат. В Рязани мы не были по крайней мере с девятисотого года. Три года — огромный срок в тогдашнем моем возрасте. Я помнил и деда, и всех моих дядей и теток, но время, когда я гостил у них, казалось мне таким давним прошлым, чем — то столь же мало связанным с действительностью, как прочитанная книга. И вот мы едем в это прошлое, которое мы так часто вспоминали с мамой. Оно, оказывается, существует на самом деле! И вот я простился с Соловьевыми, Редиными, Майкопом.

14 октября. Итак, летом 1903 года мы поехали в Жиздру через Москву и Рязань. Путешествие началось рано утром. Кажется, до Армавира провожал нас отец. Вале еще не было и года Ехала ли с нами нянька? Не помню. Итак, рано утром к дому подъехал фургон, глубоко ненавистное мне четырехрессорное и потому непрерывно качающееся сооружение. Впряжена в него была тройка коней. Этот высоко поднятый деревянный яшик с дверцами устлан был сеном, чтобы ногам было мягче. Багаж помещался внутри. Самую громоздкую часть его, корзины, привязывали на запятках, между задними колесами. Как меня укачивало в этих фургонах! До сих пор запах сена меня тревожит; предчувствую, что мне будет дурно. Обычно я и мама два дня, которые мы тратили, чтобы добраться до Армавира, лежали и мучились. Ночевали мы в пути. Где? Не могу вспомнить. Помню только маленький армавирский вокзал. Сон на вещах. Пробуждение. Шатаясь, плетусь я до влажной скамейки и тотчас засыпаю. На рассвете я сижу на столике у вагонного окна и смотрю, смотрю. Я радуюсь всему, что бежит мимо поезда, и все забываю ради нового.

15 октября. Вот мы и в Рязани. Иван Иванович Проходцов на этот раз не кажется мне сердитым. И я замечаю, что вновь прибывших не обижают. Не обижает меня и Зина, младшая мамина сестра, которая еще учится в гимназии. У нее Шелковская страсть дразнить особенно сильна, очевидно, по молодости лет. Как мне кажется, бабушку и Зину мы застаем на даче. Я впервые в жизни замечаю, что знакомые места после разлуки кажутся меньше. Уменьшилась Рюмина роща, сама дача с узорчатым крыльцом, черемуха возле нее. (А может быть, бабушка уже в Жиздре, а на даче живут Проходцовы и Зина, которая задержалась до конца занятий в школе? Проверить теперь невозможно. Вспомнил — бабушка встретила нас в Жиздре.)Мы идем с мамой и Зиной гулять, переходим через какую — то канавку, неглубокую, заросшую травой. Зина со мной ласкова, мама тоже, Валя спит дома, и я счастлив. Но вот возле одной из дач мы видим прислоненную у двери крышку гроба. Кто — то у соседей умер. Сестры делаются печальными, грустно и мне. Кажется, в этот же день вечером я слышу разговор мамы и тети Сани о том, что Зина так любит бабушку, что невозможно представить себе, как перенесет она ее смерть. А бабушка уже стара, прихварывает. Сестры говорят так грустно, что мне хочется сбежать, но уже стемнело. Поздно. Я затыкаю уши. Вспомнил вдруг, как я не любил, когда мама хмурилась. Я бросался к ней и старался пальцами стереть морщину между ее бровями. На другой день все забылось. И Зина, очевидно, привыкла к тому, что мы приехали, и стала дразнить меня. Она спрашивала, как мы живем в таком диком месте, как Майкоп. Не верила, что там есть дома, и утверждала, что мы ютимся в палатках. Это привело меня в отчаяние, и я воскликнут: «Вот как приедешь — все добрые, а на следующий день дразнят!» Все засмеялись, а я запомнил это обстоятельство на всю жизнь. Я считал себя бракованным и радовался и наслаждался всеми видами одобрения. Слава нужна была мне не для власти, а чтобы чувствовать себя равным с другими. Так это и осталось доныне.