Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [25]

14 октября. Да, в те времена я был переменчив. Утром — один, днем — Другой, вечером — третий. В Майкопе я был майкопским мальчиком, старался букву «г» произносить как немецкое «h» и стеснялся, что у меня светлые таза, тоща как у всех вокруг — карие. В Жгадре же я был рязанским, как все Шелковы, и обижался, когда Зина дразнила меня черкесом. Я не приспособлялся к новой обстановке, не подражал, не поддавался влияниям, а просто менялся весь, как меняется речка утром, днем, вечером. Я, как, вероятно, и все дети, жадно впитывал новые впечатления, которые вызывали новые сильные чувства, иногда по глубине своей несоразмерные вызвавшему их явлению. Большой праздник. В Жиздру приносят на руках чудотворную икону, кажется, из близлежащего монастыря. С утра мы готовимся к торжеству. Бабушка в новом черном платье, мы причесанные и обутые (дома разрешалось бегать босиком), мама, тетя Саня, Зина — все праздничны. Мы с Ваней ходим за кучером и любуемся — он запрягает вороных в коляску. И вот мы едем. Черные лаковые крылья блестят на солнце. Стоя в коляске, тядим мы на крестный ход с хоругвями, золотыми ризами и тяжелой чудотворной иконой, которую несут; как мне кажется, на полотенцах. Потом мы входим в знакомый уже собор с торжественным сиянием свечей и божественным, но пугающим теперь запахом ладана. (Мама рассказала о ком — то, кому все чудилось, что ладаном пахнет, после чего он умер.) Я прикладываюсь к прохладной ровной руке богородицы, и мы пробиваемся к выходу. Это поездка праздничная, торжественная. А вот поездка будничная. Из сарая выкатывают не коляску, а линейку, в которую запрягают рыжую Зорьку. Бабушка выходит с корзинкой. С ней Марьюшка, бессменная Шелковская прислуга. (Кстати, сын ее, нехороший мальчик, тоже гостит у дяди Гаврюши.) Если мама разрешает, то бабушка берет меня с собой. Следует признаться, что отношения у нас несколько осложнились. Бабушка, разглядев, как испортился мой характер после рождения брата, перестала, видимо, надеяться, что я буду святым. Тем не менее мы дружно беседуем, пока Зорька не спеша везет нас в торговую часть города. И здесь мне многое ново. Вот мы заходим в лавку, где сильно пахнет мукой. Весы здесь стоят на полу. Товар набирают из каких — то разделенных деревянными перегородками вместилищ и насыпают широкими совками в мешок. Тут я с удивлением узнаю, что мука, из которой пекут черный хлеб, тоже довольно белая. Так ездим мы из лавки в лавку. Я доволен тем, что бабушку уважают приказчики, приносят ей стул, называют по имени — отчеству. Покупки все будничные: бруски стирального мыла, гречневая крупа, сахарный песок для варенья, которое варится в медных тазах на тагане, под яблонями. Иной раз на пути домой происходит событие, которым я потом хвастаю перед всеми, даже перед суровым и несообщительным дядей Гаврюшей, который в ответ только говорит неопределенно: «Хм!» Событие таково: кучер дает мне вожжи, и я правлю смирной рыжей Зорькой. Я, сидя на козлах возле кучера, везу домой по тихим и сонным улицам Жиздры бабушку и Марьюшку с покупками. И Зорька слушается меня, поворачивает куда следует, бежит рысцой. Одно только огорчает меня. Зорька не желает слушаться, когда я говорю ей «тпру!», как я ни стараюсь говорить басом.

26 октября. Памятны мне и поездки в бор. Вероятно, это тоже станция на пути к нынешним дням, станции, на которых я успевал оглянуться, и подивиться, и запастись чем — то для дальнейшего пути. Конечно, бор был прекраснее и сада, и дома, и торговых рядов, и речки. Для поездки в бор закладывали и линейку, и коляску, лаковые крылья которой так легко нагревались и так празднично пахли. Бор — сосны невиданной высоты, грибы, которые я только тут и собирал в своем детстве (мне кажется, что в майкопских местах их маловато), крики — а — у — у! Рассказы о заблудившихся. Вот передо мною пригорок. Сероватый от мха. «Лисички!» — торжествующе провозглашает бабушка и я собираю в корзинку по ее указанию, целое семейство лисичек. Весь дом выехал в бор, и корзины наполняются грибами. Здесь же, на поляне, мы и обедаем без супа, к моей величайшей радости. Самовар, приехавший на линейке, разводят шишками. Валя спит под деревом, а мы все бродим да ищем, да кричим без особой надобности «а- у-у!» — просто уж очень по — новому гулко звучит голос между высокими стволами. Возвращаемся, когда уже темнеет. Светлячок? Нет, гнилушка. Я рассказываю, что в Майкопе светлячки летают, и никто из детей не хочет мне верить, пока мама не подтверждает мои слова. В Жиздре у меня начали шататься и падать молочные зубы. Здесь же впервые мне сшили штаны, которые держались не на лифчике, а на подтяжках. Я рос и был, помнится, очень доволен этим обстоятельством.

27 октября. С Ваней отношения у меня были странные. Мы все время спорили, как бы соперничали. Споры были странные. Од нажды, бродя за кучером, мы спорили так: «Я офицер!» — сказал Ваня. «А я полковник!» — ответил я, подумавши. «Да! — сказал кучер. — Выходит, ты старше. Полковник старше офицера». Ваня смутился, я торжествующе закричал: «Ага! Ага!» И тут же был сражен и посрамлен. «А я генерал!» — воскликнул Ваня. «Ну, значит, ты и старше! — заключил кучер. — Нет уж, брат! Не спорь! Старше генерала нет чина!» И кличка «полковник» утвердилась за мною. Не помню, называли или нет Ваню генералом, но отлично помню разговоры такого рода: ‘Что — то наш полковник опять ревет!», «Полковник, иди, мать кличет молоко пить». Уже вернувшись в Майкоп, я придумал ответ Ване. «А я адмирал!» — следовало бы ответить мне. Но, увы, было слишком поздно. Помню, как Ваня, сидя в беседке, заливается слезами, глядя в книжку: мать велела ему читать полчаса. Это меня удивило. У меня приходилось отнимать книжку, а его заставляли читать силой. Однажды тетя Саня играла с нами в путешествие. Ваня, Лида и я шли за нею по аллеям сада. «Вот здесь Чертов мост, — сказала тетя Саня, — шаг в сторону, и вы летите в страшную пропасть». Я пошел через мост; сделал нечаянно, от волнения, маленький шаг в сторону и прыгнул во всю мочь к тете Сане. ‘Что ты? — удивилась она. — Почему ты так покраснел?» Я был сильнее Вани в чтении, воображение мое за последний год тоже несоразмерно выросло, но Ваня был мужественнее, выносливее, не боялся боли. Помню, как смеялся весь дом, когда Зина привязала ниточку к моему переднему шатающемуся зубу, чтобы выдернуть его, а я, струсив, позорно бежал. Долго ходил я с ниткой, пока хитрая Зина не заговорила со мною о чем — то постороннем и интересном, а когда я увлекся разговором, — она раз! — дернула, и зуб вылетел и повис на нитке.