Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [24]

16 октября. Путь в Жиздру лежал через Москву. И я наконец увидел город, о котором столько слышал чуть ли не с первых дней своей сознательной жизни. Должен признать, что воспри — нимал в те годы все новое с одинаковой жадностью, как и подобает щенку. Частности заслоняли главное, смотреть я не научился. Через Москву мы поехали на извозчике, переполненном до крайности. Во всяком случае, я сидел у мамы в ногах, поперек пролетки, расположив свои ноги на приступочке. Извозчик крестился у церквей, и, едва он снимал свою твердую плоскую шляпу с загнутыми полями, я тоже снимал картуз и с наслаждением крестился вслед за ним. В Майкопе мои отношения с небом несколько запутались и затуманились. Это меня мучило, особенно вечерами, когда мамы не было дома. Здесь дело обстояло проще, как и всегда, когда мы попадали к маминым родным. И я крестил себя вслед за извозчиком и с наслаждением чувствовал, что я такой же, как все. Пролетка тряслась и тряслась по булыжной мостовой, но вот мама оживилась: «Гляди, гляди — Кремль!» И мы поехали по такой же булыжной мостовой через Кремль. ‘Бон дворец!» Я поглядел на дворец, и он поразил меня количеством печных труб на крыше. Почему я заметил и запомнил только трубы? Не понимаю. Студентом уже я старался найти то место, откуда увидел крышу дворца, — и не мог. Потом мама показала мне царь — пушку, царь — колокол, окружной суд. Проезжая через Спасские ворота, мы с извозчиком сняли шляпы и перекрестились. И вот и все. Одинаково отчетливо запомнились мне трубы, церкви, булыжная мостовая, мое место поперек пролетки, перегруженный извозчик, окружной суд. А то, что я впервые ехал через большой город с высокими домами, я проглядел. И вот мы приехали в Жиздру. Бабушка радостно приветствовала нас. Мне она показалась маленькой. Одета она была в черное и все спрашивала: «А ты помнишь дедушку крапивного?»

18 октября. И вот мы приехали в Жиздру. И я с наслаждением погрузился в знакомый и вместе с тем начисто забытый быт. Как я уже говорил, дядя жил широко своим хозяйством. Его просторный дом легко вместил всю Шелковскую семью. Выйдя в одну дверь, мы попадали во двор, где стояли службы: кухня, сарай дровяной, сарай экипажный, с линейкой, коляской и беговыми дрожками, и конюшня, с вечным полумраком и привлекательным запахом кожи и лошадей, со смутно видимыми в стойлах тремя конями. Два вороных звались Васька и Фока. А кобыла рыжей масти носила имя Зорька. Через другую дверь попадали мы в сад с яблоневыми деревьями, беседкой, заросшими травой аллеями. Все это мы быстро осмотрели с Ваней и Лидой. И началась жизнь, полная новых чувств. Самое главное — была вспышка, пожар чувства религиозного. Бабушка, узнав, что я, несмотря на свои неполные семь лет; еще ни разу не был у причастия, разгневалась. И вот я, одетый в самый лучший свой выходной костюм, кажется, матросский, отправился с бабушкой в церковь. Служба, пение хора, звяканье кадила, строгие лица святых, свечи, которые передавали друг другу, постукивая по плечу и сообщая шепотом, какому ее свдтому поставить, староста с блюдом, обходящий молящихся, запах ладана, всеобщие коленопреклонения — все это перенесло меня в новый мир, который казался мне прекрасным и священным во всех своих проявлениях. А когда мы пошли к священнику и я принял причастие, то совершилось уже настоящее чудо. Я почувствовал, как причастие прошло по всем моим жилам, — так именно описал я это чувство маме и бабушке. Трезво настроенная мама объяснила это тем, что я не ел с утра, волновался и впервые в жизни проглотил ложку вина. Но бабушка приняла это иначе. Как я узнал позже, она плакала и говорила, что на меня снизошел святой дух. Она сама видела, как я дрожал. Наверное, утверждала она, я буду святым.

14 октября. Все, все в Жиздре шло не по — майкопски. Даже хлеб был не такой, как в Майкопе. В Майкопе хлеб был белый, пшеничный, ржаного не продавали ни в булочной Окумышева, ни на базаре. Маме, скучавшей по своему рязанскому, северному хлебу, покупали его, при случае, в казарме у солдат. Им полагался по их солдатскому рациону непременно хлеб черный. А в Жиздре белый хлеб носил незнакомое мне имя ситного, а черный звался просто хлеб. Пекли его дома. Яблоки в саду рвать не разрешалось, хотя многие сорта поспели. Ждали Спаса. Можно было собирать только яблоки упавшие. Это привело к игре — кто первый найдет яблоко в траве. Вот сидим мы, обедаем. Вдруг — казавшийся мне значительным, ясно слышимый в тихий летний день звук яблока, стукнувшегося о землю. Несмотря на протесты и окрики старших, я, Ваня, Лида вскакиваем из — за стола и мчимся на поиски. Вид яблока, лежащего в траве под деревом, до сих пор особым образом радует меня. Вскоре в этой игре приняли участие и старшие. Помню, как мама, с их Шелковской настойчивостью, изводила полдня Зину, показывая в лицах, как та стоит над самым яблоком и не видит его, а яблоко мигает маме: «Вот, мол, я, хватай, бери!» Помню счастливый день. Я, встав из — за стола после утреннего чая, задержался под яблоней, разговаривая с мамой. Вдруг порыв ветра — и три яблока упали разом: одно прямо мне в руки, а два — под ноги. Купальня на реке была тоже совсем не такая, как в Майкопе. Прежде всего она была только наша. Мы шли по мостику к домику на сваях, сами отпирали замок на двери и входили внутрь. В домике вместо пола были неширокие мостки вдоль четырех его стен. А между мостками, пониже их, блестела вода. Река, не в пример Белой, текла не спеша. Всегда она была одного, чуть коричневатого цвета. Пахла тиной, пресной водой. Песчаное дно всегда было видно, река не меняла прозрачности своей от дождей в верховье.