Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [21]

1 октября. Да, именно с тех давних пор я приобрел привычку, с которой безуспешно борюсь до сих пор: сказав что — нибудь, заглядывать в таза собеседнику, чтобы увидеть, какое впечатление произвели мои слова, или, что еще хуже, с улыбкой оглядывать всех, даже посторонних, сидящих за соседними столиками в ресторане или на скамейках трамвая: похвалите, мол, меня, бедного. Эта пагубная привычка привела к тому, что иной раз меня считают слабее, чем я есть. Это мешает во многих случаях моей жизни. Впрочем, если у меня хватит смелости довести мои записи до сегодняшнего дня, то об этом еще будет место поговорить. А сейчас я вернусь к Валиным крестинам. Совершал их батюшка, молодой, необыкновенно красивый и пышноволосый. (Еще недавно он был жив и ссорился с прихожанами за то, что они приходили в церковь с самодельными свечками.) Привезли купель, поставили в зале, и я наслаждался зрелищем незнакомого матово — серебряного чана, сразу изменившего весь облик зала. Пришли девочки Соловьевы. Пришел крестный отец Константин Карпович Шапошников[12], большой, бородатый, в серой черкеске, постукивая деревянной ногой. Крестной матерью была Анна Александровна. Купель наполнили водой под маминым наблюдением: она измерила ее температуру градусником. Батюшка надел ризу, и в зале стало так необыкновенно, что я стал искать тазами маму. Но ее в комнате не оказалось. Я помчался искать ее. Она накрывала на стол в столовой и была встревожена и печальна. В зал идти она отказалась. Она, оказывается, боялась, как бы Валя не захлебнулся в купели. Я сказал, что этого не может быть, и вернулся в зал. Крестины прошли благополучно, только когда батюшка дал нам, детям, приложиться к кресту, четырехлетняя Вера Соловьева в неопытности своей крест не поцеловала, а лизнула.

2 октября. Новый Шварц, его плач, кормление, кроватка, на спинке которой мама повесила золотой его крестильный крест, вскоре украденный одной из нянь, его ежевечерние ванны — все это вошло в быт; и скоро трудно было представить, что мы когда — то жили без него. Был наш Валентин мальчик нервный, пугливый. Взмахнешь рукой, крикнешь, двинешь стулом — и он сейчас вздрогнет и закатится. Но и смеялся он охотно. Был какой — то недолпш период, когда я стал относиться к нему терпимо. Некоторое время мне даже стало казаться, что он похож на ангела. Но вскоре ощущение это исчезло. Уж слишком явно занял он место, которое я считал навеки своим. Как это ни странно, мне трудно припомнить первую майкопскую зиму. Появились в продаже каштаны, и мы жарили их в печке. Это было очень уютно, и каштаны, лопаясь, громко стреляли и прыгали иной раз из печки сами собой. Помню, что печи у нас были герметические — мне очень это слово нравилось. Появились в продаже шишечки, или мушмула, серо — желтые, некрупные, с большой грецкий орех плоды, с одной стороны слегка заостренные, с другой — имеющие углубление наподобие кратера. Плоды эти были привозные, откуда — не знаю. Кроме Майкопа, где они появлялись осенью, нигде их не ел. Я стал много читать. Пустота, образовавшаяся вокруг меня, требовала заполнения. Я не мог научиться жить один и, если не было книжек, очень скучал. Очевидно, в течение всей зимы шел во мне какой — то процесс, требовавший много сил и не осознанный мною. Поэтому я не помню ни внешних событий, ни внутренних. В тот период моей жизни боязнь темноты усилилась. Темнота населилась живыми существами, крайне странными.

3 октября. Переходный возраст переживаешь не только в тринадцать- четырнадцать лет, но и раньше и позже. Несомненно, что возраст между шестью и семью годами критический, причем у меня этот кризис совпал с рождением брата и отдалением мамы. Сильно развились чувства страха, одиночества, мистического страха, ревности, любви, вспыхнуло воображение, а разум отстал, несмотря на чтение запойное и беспорядочное. Вероятно, потому, что сознание было ослаблено, я так мало помню зиму 1902/03 года. Зима в Майкопе обычно бывает мягкой, с частыми оттепелями, но Белая замерзает, и санный путь устанавливается. Тишина первого зимнего дня, первого майкопского зимнего дня, вероятно, запала мне в душу позже. Стараясь припомнить зиму, я вижу площадь перед домом Санделя, медленно падающий крупный снег и переживаю чувство вины от каких — то невыполненных обязанностей, мешающее мне наслаждаться приходом зимы. Следовательно, я уже учусь. Чувство вины связано у меня с учением, уроками, запущенными школьными делами. Впрочем, мне кажется теперь, что с Надеждой Хаджибековой мы ехали за вином на санях широких, покрытых коврами. В таком случае это было 10 декабря, в день рождения отца. Извозчики в Майкопе были хороши. Пароконные фаэтоны или одноконные линейки, стоившие дешевле, всегда стояли на углу против дома Зиньковецкого, который в то время только достраивался. Зимой фаэтоны и линейки сменялись санями — красивыми, разрисованными, ковровыми, а на лошадей надевали уздечки с бубенчиками, особенно звучными в зимней тишине. На 1903 год мне выписали журнал «Светлячок», издаваемый Федоровым — Давыдовым. Он меня не слишком обрадовал. Был он тоненький. От номера до номера проходило невыносимо много времени, неделя в те времена казалась бесконечной. Л кроме всего я жил сложно, а журнал был прост.