Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [19]

, сыгравшую столь непомерно огромную роль в моей жизни. Мама познакомилась с печальной дамой. Слушая разговор старших, я узнал, что девочку в коляске зовут Гоня, что у нее детский паралич, как у Бори Островского, что у Варвары Михайловны — так звали печальную даму — есть еще два мальчика, Вася и Туся, а муж был учителем в реальном училище и недавно умер. Послушав старших, я пошел с Милочкой, молчаливой, но добродушной, собирать цветы. Я тогда еще не умел влюбляться, но Милочка мне понравилась и запомнилась, тем более что даже мама похвалила ее. Хватит ли у меня храбрости рассказать, как сильно я любил эту девочку, когда пришло время?

25 сентября. У баронессы мама рассказала, что Земля — шар, который вертится. Сначала я надеялся, что она шутит; но потом понял, что дело тут нешуточное. Долго спорили. В споре выяснилось, что Солнце во много раз больше Земли, только издали кажется маленьким и так далее. Я, наконец, сдался и принял все новые истины безоговорочно. Даже сказал, что, повертевшись волчком на месте и потом сразу остановившись, видишь, как земля кружится. Но мама засмеялась и сказала, что это совсем не то. Все эти новые истины помогли мне поверить, что мы — часть зуба какого — то чудовшца. Там же. Мне меняют рубашку. Новый материал отвратительно топорщится. Пахнет унылым мануфактурным запахом. А самое главное — я не могу дышать, когда на мне приглаживают рубашку, закалывают булавками. Я начинаю задыхаться. Мама не хочет понять это, не верит мне. Она сердится, я плачу. И когда наконец булавки выдергивают и рубашку разбирают по частям, снимают, у меня чувство освобождения из унылой мануфактурной неволи. Так же задыхаюсь я на примерках и теперь. В Майкопе играют не только любители. Приезжает труппа на лето. Среди актеров знаменитый Уралов. На Троицу он приходит к нам. Крыльцо в зелени. А я в зале укрепил несколько веточек прямо на выбеленной стене, поплевал и наклеил. Уралов задумчиво глядит на веточки, видимо не понимая, как это они держатся?

26 сентября. Из актеров моих детских лет; того раннего времени, помню еще Адашева. Вероятно, тогда я услышал впервые имя: Художественный театр. Удивлялись, что такой неважный актер, как Адашев, мог служить в этом театре. Никто, как я теперь соображаю, ни один из наших знакомых ни разу тогда не видел Художественного театра, но слава его была такова, что о нем все говорили с благоговением. Вообще уважение к славе, разговоры о том, что из кого выйдет, а из кого не выйдет, разговоры о писателях, актерах, музыкантах велись у нас часто. Я помню, как по — особенному оживлен был папа, когда к нам зашел Уралов. Славу уважали религиозно. Помню, как мама не раз рассказывала о том, что дедушка однажды сидел и грустно смотрел на своих детей. И маме показалось, что он думает: «Вот сколько сил потрачено на то, чтобы вырастить детей, дать им высшее образование, а из них ничего не вышло». Это следовало понимать так: никто из них не прославился. И я стал, не помню с каких пор, считать славу высшим, недосягаемым счастьем человеческим. Лет с пяти.

27 сентября. С тем же глубоким, искренним убеждением говорилось о столицах, причем о Москве ласковее. Ияне помню, с каких лет проникся уважением к славе, к Москве, к Художествен — ному театру. Сейчас мне придется говорить о резком переломе в моей жизни. Чтобы он стал ясен, поговорим еше обо мне и маме. Я был вторым сыном. Первый умер шести месяцев, от детской холеры. Мать впервые поддалась на уговоры отца и вышла пройтись, подышать свежим воздухом, оставив Борю (так звали моего старшего брата) на руках у няньки. Дело было летом. Нянька напоила мальчика квасом, и все было кончено. Мать всю жизнь не могла этого забыть. Меня она не оставляла ни на минуту. Вероятно, поэтому я не помню своих нянек. Вся моя жизнь была полна ею, и Редины были первые знакомые, к которым я ходил один. Да и потому, что они жили возле, за забором. Помню, с какой страстной заботливостью относилась она ко всему, что касалось меня, как чувствовала, думала вместе со мною, завоевав мое доверие полностью. Я знал, что мама всегда поймет меня, что я у нее на первом месте. Заботливость обо мне доходила у мамы до болезненности. Она сама рассказывала мне, когда я был уже взрослым человеком, что когда в те давние времена я съедал меньше, чем положено, то она мучилась, не могла уснуть. «Довольно тебе его пичкать!» — кричал отец, когда я, плача, отказывался от яиц всмятку, ненависть к которым, приобретенную в те ранние дни, я сохранил на всю жизнь. Угадывала мама мои мысли удивительно. Я ничего не скрывал от нее, но далеко не все умел высказать. И тут она приходила ко мне на помощь. И вот однажды я проснулся не у мамы в спальне, а в папином кабинете. И услышал крик, который показался мне знакомым. «Мама, мама! — позвал я. — У нас кричит дикая цесарка». На мой зов появился папа. Он был бледен, но добр и весел. Посмеивался. Он сказал: «Одевайся скорей и идем. У тебя родился маленький брат». Так кончилось первое, самое раннее мое детство. Так началась новая, очень сложная жизнь.

28 сентября.