Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [117]

25 ноября. Это был просторный дом с вывеской у двери справа. […] Войдешь — и увидишь: дверь направо открыта. Там канцелярия со шкафами, простыми столами, запахом сургуча, который, кстати, я очень любил. Из этой канцелярии можно было попасть в кабинет Иосифа Эрастовича. Но мы этим ходом не пользовались. Мы входили налево, в зал. Большой, но невысокий дом шоссейного ведомства был, вероятно, выстроен в шестидесятых годах. Три (или два?) окна на площадь. Стеклянные двери широкие, а рядом с ними столь же широкие окна вели на балкон, за которым зеленел большой сад. Весь стеклянный ход с окнами вокруг кажется мне теперь полукруглым. Иосиф Эрастович родом был йз орловских дворян, но женат был на грузинке, служил всю жизнь на Кавказе, и поэтому комната носила знакомый мне характер — кавказский. Ковры на стенах, на диванах, на полу. Мутахи. Близко к балконной двери, под прямым углом к ней, стояло у стены пианино. Правая дверь вела в кабинет к Иосифу Эрастовичу. Большой письменный стол обычного в то время канцелярского типа, книжные полки. Перед столом стояло кресло незнакомого мне вида: спинка изображала дугу. Деревянные рукавицы, как бы небрежно брошенные, были вырезаны под нею. Дверь налево вела из зала в столовую. Оттуда мы попадали в коридорчик с тремя дверями. Направо ванная, налево Сашкина комната, прямо — дверь [в комнату], где спала Нина, забыл отчество. Николаевна, кажется. Сашкина мать. И Нина же — Сашкина сестра, маленькая, изящная и хорошенькая девочка лет тринадцати.

26 ноября. Длинно описываю дом Агарковых. И непохоже. Особенно зал. Перечитал сегодня и вижу, что мое собственное ощущение начинает распадаться — так я нелепо рассказал вчера о нем. Верно одно — ковры. Одна большая тахта, ковер на стене, над ней и на ней. Такая же тахта напротив. Маленькая тахта с узеньким ковром над ней и на ней. Ковры на полу. Маленькие столики с альбомами открыток. Альбом какого — то парижского издания с красавицами более или менее одетыми. Да и подбор открыток такой же. Широкие окна на площадь, а напротив стеклянные двери и широкие окна на балкон. Зимой и осенью за окнами почерневшие лозы дикого винограда. (За окнами на балкон.) Летом — зеленая пышная стена. Сейчас мне показалось, что с маленькими гроздьями мелких, невозможно кислых ягод. Чуть ли не с первых часов знакомства с Агарковыми почувствовал я совсем новую породу людей. Высокий, в меру полный, черноволосый и черноглазый Эраст Иосифович был, как и Сашка, подчеркнуто вежлив с женщинами. Говорил им полушутя, но и полусерьезно приятные вещи о них. Я пробовал избежать ненавистного мне слова — комплименты. «Если мужчина оскорбит, его бьют. А если женщина, ее целуют». «Виноват» — «Виноватых бьют» — «А битых целуют!» Вот афоризмы и образцы блестящих ответов, которые приводились в семействе. Альбомы, лежащие на столах, были бы совершенно невозможны у нас или у Соловьевых. У Иосифа Эрастовича это только чувствовалось, но зато Сашка был откровенен. Все бабы лживы, глупы, развратны, любят мужчин еще больше, чем мужчины их. Иосиф Эрастович любил сказать за столом нечто в этом смысле, а потом добавить: «О присутствующих я не говорю». Афоризм, который я тоже не слыхал.

27 ноября. Впервые за столом у Агарковых услышал я разговоры о воспитании. Тут тоже существовали готовые семейные формулировки. «А коровы много навоза дают» — это неизменно цитировалось для определения человека простого, затесавшегося не в свое общество. Как держаться за столом, вставать, когда к тебе подходят старшие или дама, спрашивать у дам разрешения курить и так далее — все это я узнал у Агарковых. Нина Николаевна, дама за тридцать, маленькая, тщательно следящая за собой, держалась кокетливо, глядела загадочно, многозначительно — так в нашем кругу не вел себя никто. «Следили за собой» — я говорю о внешности. Иногда у меня мелькали подозрения, что она пудрится или чуть подводит губы, но я отбрасывал их прочь как недостойные. Когда я первый раз пришел к Агарковым, разговор со старшими завязался. Точнее, с Иосифом Эрастовичем. Уже стемнело. Было уютно сидеть за столом в столовой, и хозяин предложил: «Оставайтесь ночевать у нас! Мы сейчас почитаем вслух, поговорим». Мне очень хотелось остаться, но я знал, что напугаю маму, и с горечью отказался. Тогда Иосиф Эрастович, увидев, как темно на улице, предложил мне взять с собой револьвер. Я был глубоко польщен, но я отказался и от этого. На другой день я похвастался тем, что мне предложили револьвер. Папа нахмурился и ответил: «Напрасно ты бываешь у этих Агарковых. Это совсем чуждая нам среда». Валя, подхватив это, каждый раз, когда я собирался к ним, кричал: «Не ходи к Агарковым! Это чуждая среда!» Но среда эта мне нравилась. Они, правда, подозрительно безразлично относились к тому, черносотенец человек или нет. Например, их лучшие друзья были Амбражиевичи, владелец фотографии и его семья. Амбражиевич, заносчивый и грубоватый поляк, ни с кем в городе не сходился. А с Агарковым оказался близок еще со времени первого пребывания этой семьи у нас в Майкопе. Оказывается в 1910 году Агарковы приехали в Майкоп уже вторично. Амбражиевич владел двумя домами, был солиден, состоятелен и подозрителен в смысле черносотенства. Бывал у них и тот самый батюшка (а может быть, и другой?), что крестил Валю. Во всяком случае, тоже подозрительный в смысле черносотенства. Скоро я заметил, что и сами Агарковы подозрительны в этом смысле, но не хотел этому верить. За столом у них бывало весело, хозяин шутил, острил, смеялся. У них так определенно было известно, кто молодец, а кто смешон. Молодец должен был держаться независимо, храбро разговаривать с начальством (у нас о начальстве и не вспоминалось. Для отца его не существовало), смело и решительно ухаживать за женщинами. Вопросы идейные, общественные для него просто не существовали. Для молодца, то есть. Но при всей своей бодрости, ясности и веселости, я с удивлением узнал скоро, что Иосиф Эрастович нервен, самолюбив, обидчив. Ему показалось, что в гимназии обижают Нину, и он пошел объясняться с начальницей, с Анной Петровной Тутуриной. И девочки Соловьевы со смехом рассказывали, что Агарков у начальницы так разволновался, что его отпаивали водой. И в самом нашем училище, несмотря на то что Сашка учился отлично и вел себя хорошо, у него уже произошли какие — то недоразумения. У отца его, не у Сашки. Он по какому- то поводу не поладил с Бернгардом Ивановичем и даже, кажется, с Василием Соломоновичем. Обид в этом доме не забывали. Каждый раз врагов за столом поднимали на смех или рассказывали о них что — нибудь обидное. И переубедить их ничто не могло. У нас, кроме маминых именин, 1 апреля, не бывало званых вечеров. То же и у Соловьевых. А у Агарковых гости собирались часто. Иногда мальчики и девочки. Иногда старшие, но и мы присутствовали, как равноправные, за столом.