Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [116]

22 ноября. Все говорили и писали во всех газетах только об одном — об уходе Толстого. В Майкопе пронесся слух, что он едет к Скороходовым в Ханскую. Не знаю до сих пор, имел ли основание этот слух. Где — то я читал впоследствии, что Толстой собирался ехать на Кавказ, но куда — к нам или в Криницу? Это глухое упоминание о Кавказе как будто подтверждает слухи о Ханской. Как бы то ни было, уход Толстого всколыхнул наш круг особенно. За столом непрерывно вспыхивали споры, наши тяжелые, бестолковые майкопские споры, из — за которых я возненавидел, вероятно, споры на всю жизнь. Разумеется, я был в полном смысле этого слова подросток в те времена. Это значш; что я не был умнее взрослых. Но чувствовал я, — как все подростки, остро, — тяжесть и бессмысленность, когда никто друг друга не слушает, а голоса повышаются, безысходность споров, которые вели старшие. Я это угадывал. Вспоминая студенческие годы, мама с умилением рассказывала о «спорах до рассвета». А я ужасался. Но вот Толстой заболел. Он лежал в домике начальника станции Астапово, и врачи у нас обсуждали бюллетени о его здоровье и пожимали плечами — дело плохо. Все бранили сыновей, лысых и бородатых, которые громко разговаривали и пили водку в буфете на станции. Так рассказывали в газетах. Осуждали Софью Андреевну. Но я прочел в одной из газет, как она в шапочке, сбившейся на бок, подходит к форточке комнаты, где лежит муж (внутрь ее не пускали), и старается понять, что делается внутри. И мне стало жалко Софью Андреевну. Вести из Астапова шли все печальнее. В ясный ноябрьский день вышел я на улицу и встретил Софью Сергеевну Коробьину. Было это возле фотографии Мухина. Софья Сергеевна остановила велосипед и сообщила: «Толстой умер». И хоть мы ждали этой вести, сердце у меня дрогнуло. Я огорчился сильнее, яснее, чем ждал.

23 ноября. К этому времени в Майкопе был организован народный университет. Впрочем, кажется, я ошибаюсь, и произошло это годом — двумя позже. Годом позже. А сейчас просто устроили большой вечер памяти Толстого[33]. В Майкоп приехал младший брат Льва Александровича — Юрий. Он был и выше, и шире, и собраннее брата. И говорил лучше. Лев Александрович считался плохим оратором. К общественной деятельности Лев Александрович относился безразлично. Личная жизнь его запутывалась все больше и больше. Но Юрий шел по другой дороге. (О росте и ширине его я говорю в буквальном смысле. О наружности его.) И весь он был энглизированный. С подстриженными усиками. Ни следа безалаберности, но и широты старшего брата. Так вот, на большом толстовском вечере он говорил вступительное слово. А потом шел концерт. Репетиция шла у нас. Папа читал две сцены из «Войны и мира»: охоту на волка и дуэль Пьера и Долохова. Во втором отделении — сказку об Иванушке — дурачке и черте. Не помню точное название сказки. На репетиции я попался. В «Войне и мире» в те времена я пропускал все военные рассуждения и многое из того, что относилось к Пьеру. Выслушав сцену дуэли, я спросил: поправился ли Долохов после дуэли с Пьером? Папа укоризненно покачал головой. Мама насмешливо засмеялась. Считалось, что я прочел «Войну и мир». Я тогда с удивительной легкостью не читал то, что было трудно или скучно. И вот вечер состоялся. Юрий Коробьин, стоя спокойно и уверенно за столом, начал так: «У России было четыре солнца: Петр, Ломоносов, Пушкин и Толстой». Эти четыре солнца показались мне тогда подобранными случайно. И я с насмешкой рассказывал об этом начале так часто, что запомнил его. Папа, читая сказку об Иванушке, засмеялся вместе с публикой и с трудом овладел собой. Это понравилось, и, кажется, даже в газете написали об этом.

24 ноября. Вчера был сорок один год с того дня, как встретил я Софью Сергеевну на велосипеде, и она сказала мне, что Толстой умер. Итак, вечер его памяти состоялся и прошел с успехом. Или в майкопских газетах, или кто — то в публике сказал об удивительной сказке, рассмешившей самого чтеца. Мы в это же время решили вдруг выпускать журнал. Мы, пятиклассники. Я написал туда какое — то стихотворение с рыцарями и замком. Помню, что там, как в какой — то немецкой балладе, прочитанной Бернгардом Ивановичем, в четырех строках четыре раза повторялось слово «черный». «Поднималися черные тени, вырастая из черной земли», остальные две строчки я забыл. На обложке был портрет Толстого, нарисованный Ваней Морозовым. На второй странице напечатано было стихотворение. Впрочем, «напечатано» сказано по привычке. Весь журнал был рукописный, вышел в одном экземпляре, в формате писчей бумаги. Итак, на второй странице поместил свои стихи Васька Муринов. Посвящены они были Толстому и начинались так: «Зачем так рано, вождь свободный, Ты покидаешь бренный мир!» Помню, что старшие подсмеивались над таким началом. Когда Ваське сказали, что говорить «рано», когда человек умирает восьмидесяти двух лет; неточно. Это грустно. Это трагично, но «рано» сюда не подходив Помню, как Васька встревожился, когда услышал это, и настаивал на своем определении. И я был с ним согласен, хотя вообще все его стихи казались мне какими — то старомодными. Выспренними. А в разговоре Муринов был умен, рассказывал интересно, смешно. Его отец был, помнится, владелец бани где — то далеко, «на низу» — так называлась майкопская окраина на низком берегу Белой. Впрочем, последнее обстоятельство я помню очень смутно (то есть кто был Васькин отец). Перехожу к Агарковым, знакомство с которыми определило года полтора — два моей жизни. И дом их часто мне снится. Белый дом за городским садом над обрывом. Казенный дом.