Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [114]

16 ноября. Мы познакомились с мальчиками и поехали кататься на лодке. К моему удивлению, мальчик в штатском сделал странное движение, показавшееся мне непристойным. Он, приподнявшись над скамейкой, показал на свой зад и покрутил головой. Заметив мое недоумение, даже ужас на моем лице, он поспешил высказаться яснее. Лодку отлакировали для красоты внутри. И мальчик прилипал к скамейке. Я раскаялся, и мы стали дружески болтать. И я почувствовал удовольствие от того, что столь необычно воспитанный мальчик, да еще старший, не гордится передо мной, а болтает; как с равным. Ну вот и все. Пора выезжать. Не помню, писал ли я об очень примечательной туапсинской личности? В городе был единственный мороженщик — не то грек, не то армя — нин, прирожденный комик. Маленький, коротконогий, он возил свою тачку по крутым туапсинским улицам почти бегом. И при этом кричал, вернее, пел блеющим голосом: «Мо — о — рожни! Ме — ериканский товар! Ме — е — ериканский товар! Апельсинное заграничное морожени». Мы, заслышав его голос, бежали бегом, слушали его с восторгом. Он кричал, не улыбаясь. С увлечением. Заслушивался сам себя. Что еще? Магазин, в котором мы покупали масло, колбасу, сыр, словом, гастрономический магазин принадлежал туапсинским кооператорам, в те дни новость и редкость. Был он просторен и чист; не в пример бакалейным лавочкам. Продавцы — в белых фартуках. Своей колбасной фабрики у города не было, не было и сыроварен. Подбор товара зависел от привоза. Если в бурные дни пароход запаздывал, то и полки в магазине пустели. Пора, пора, все — все рассказано. И вот в первых числах сентября отправились мы в обратный путь. На этот раз был нанят фаэтон с тройкой коней, и вот на рассвете выехали мы из Туапсе. Лето все не хотело уходить. Мы увидели с поворота шоссе в последний раз в этом году синее за зелеными деревьями, сверкающее под солнцем море, и началась дорога домой.

17 ноября. Я не помню, где мы ночевали. Помню только грустное приключение за перевалом. Одна из трех наших лошадей вдруг упала, с трудом, шатаясь, поднялась она после того, как извозчик вылил на нее несколько ведер воды. Ее привязали позади, а ночью, пока мы спали где — то на постоялом дворе, лошадь околела. Извозчик отказался везти всех нас на паре. Дальше мы поехали на почтовых. Мария Александровна загрустила, как всегда при непредвиденных расходах. И когда мы выехали с восемнадцатой версты, она не могла перебороть себя и сказала, что если бы не я, то можно было бы всей семьей разместиться на почтовой тачанке. Но, когда я стал доказывать, что все равно и вчетвером и с большим количеством багажа пришлось бы взять две тачанки, Мария Александровна спохватилась, быстро согласилась со мной и стала особенно ласковой и доброй со мною. И вот уже третья верста и мост, и больница, и реальное училище. Приехали! Дома встретили меня ласково. За это время, оказывается, Валя переболел коклюшем, переболел коклюшем и кто — то из Соловьевых. Теперь стал понятен и мой кашель. Я перенес коклюш в очень легкой форме, потому что путешествовал. Ну вот и все. Я рассказал, с огромным трудом удерживаясь от сочинительства, только то, что помню. Вероятно, при описании парохода смешались впечатления от нескольких поездок того времени. Но только при описании самого парохода. Неверно, описывая первое впечатление от утреннего Адлера, написал я: «Бакалейная торговля Пирц- халава». Эту фамилию увидел я много позже. В 14 году, когда мы ходили пешком с Юркой Соловьевым в Красную Поляну, такую вывеску мы увидели на базаре на маленьком колбасном ларьке: «Торговля Готошга, Цхомария и Пирцхалава». А все остальное правда, правда до мелочей. Я писал и не верил, что все вспомню и назову.

18 ноября. Но когда я называл одно, освещалось и выступало другое. Все эти впечатления определяли многое в моей жизни. Всегда. Они никогда не умирали. А может быть, крепли. Многое из того, что пережито сорок один год назад, я не мог бы описать тоща. Итак, я вернулся в Майкоп, в будни, в жару, в пыль. Деревья уже начинали желтеть. Тополь во дворе у Соловьевых уже обнажился наполовину. В городском саду листья шуршали под ногами. Мама была у Истамановых, заплатила мою долю летних расходов. И сказала, вернувшись, с горечью: «Марья Александровна говорит, что у тебя замечательный характер — сдержанный, спокойный. Это, значит, ты дома только так распускаешься?» А я, как дурак, стал доказывать сбивчиво и бессмысленно, что у Истамановых я был вовсе не сдержанным. Вернувшись домой, я недели две у Истамановых не был. Я, по сохранившемуся у меня на всю жизнь свойству, обиделся с опозданием. Я как будто только теперь понял, что Жоржик меня не то что невзлюбил, а просто возненавидел. Зашел я к ним по какому — то делу. Марс встретил меня, как всеща встречал своих после разлуки — прыгал, стараясь меня лизнуть в лицо, плясал, скулил от избытка чувств. Все улыбались, глядя на Марса, и только Жоржик улыбался неприятной улыбкой. И я через некоторое время, встретив его вечером на улице, напал на него за то, что он обижал меня все лето. Я сказал, что сам понимаю, что человек может вдруг, ни с того, ни с сего, невзлюбить другого. Я сам так невзлюбил Матюшку. Но тем не менее — почему Жоржик так грубо обижал меня. Он выслушал меня хмуро, — мы сидели на лавочке возле дома Иванова, — потом сказал: «Сам же ты говоришь, что это бывает ни с того, ни с сего». А через несколько дней Марья Александровна со слезами на глазах сообщила мне: «Марс околел». Она думала, что бедный пес уснул под кустом, а он был мертв!