Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [113]

13 ноября. Дача Вышемирского выходила в большой сад. Однажды мы были там вместе с Марсом. Соседи Вышемирских спустились в сад вместе с крошечной собачкой. Я в жизни своей не видал ничего подобного — с ладонь величиной. Она была черная, с желтыми подпалинами. Она веселилась и ласкалась к людям, как большая собака. Кажется, порода ее называлась той — терьер, а сама она была еще щенком. Радостно виляя хвостиком, доверчиво бросилась она к Марсу. Наш суровый пес сначала попятился задом, стал нос к носу обнюхивать крошку и вдруг злобно рявкнул прямо ей в мордочку и щелкнул своими зубшцами. Собачка перевернулась, завизжала так отчаянно и визжала так продолжительно, что все подумали сначала, что она тяжело ранена. Но визжала она, как выяснилось после осмотра, только от страха и обиды. И сердце мое пронзило давно не испытанное чувство неистовой жалости. Душа моя так запуталась в новых бесконечных сложностях последних лет моей жизни, что ясных и сильных чувств я давно не испытывал. В этом же саду заметил я однажды, что взрослые шепчутся о чем — то. И я услышал ясно, как Марья Александровна сказала: «Не говорите Жене». Меня охватил холод. Я чуть не заплакал. Я решил, что, наверное, папа умер от холеры. Когда я подошел поближе, они замолчали и разошлись. Немного погодя я нашел номер «Майкопской газеты». Увидел некролог. Умерла на посту фельдшерица. Фамилия незнакомая. И вдруг я понял — да ведь это Фелицата Михайловна. Та самая, спокойная, черноглазая, смуглая до желтизны Фелицата Михайловна, которую знал я с детства, сколько раз видел за самоваром, с папироской в руках, в комнате дежурного врача. Как я узнал, беднягу старались отходить все врачи, но она была уже пожилой женщиной, усталой и умерла. Перенес холеру и поправился Самуил Крамаров, и, как я уже, кажется, писал — не похудел. Некуда было.

14 ноября. Когда, прочтя газету, я подбежал к взрослым и сообщил им печальную новость о Фелицате Михаиловне, они приняли мою новость с неожиданным равнодушием, которое было притворным. Это я понял, когда Мария Александровна сказала: «Откуда ты это узнал? А мы не хотели тебе говорить, чтобы ты не беспокоился о папе». И после этого разговора мы еще долго жили в Туапсе. Первое сентября пришло, а мы все еще у моря. А ведь это настоящая осень! В этот день, встав пораньше, мы побежали на берег. У меня было странное чувство, — дурацкое чувство, хотел я написать — что море с этого числа станет особенным, а не таким, как летом. Как нарочно, солнце тускло светило сквозь туман или редкие облака, плывшие над самым горизонтом. Море спокойное, так что прибой едва слышался, светилось беловатым светом, ходило под утренним солнцем алыми полосами. И я стал настаивать на том, что море вон как изменилось сразу — что значит сентябрь! На что Жоржик возразил с неприятной, столь знакомой мне улыбкой, что я говорю глупости. И в самом деле — через час море стало таким же синим, как вчера, берег покрылся купающимися, и взрослые объяснили мне, что многие приезжают к морю именно на сентябрь и это лучшее время. В Крыму оно называется бархатный сезон. В эти дни разыгралось в Туапсе страшное происшествие. Шофер с мальчиком пассажиром, сидевшим с ним рядом, поехал прокатиться по шоссе в направлении к Сочи. Он разогнал машину до ста верст в час. И потерял управление. На повороте машина взлетела на крутой пригорок и опрокинулась назад. Шофер погиб — ему баранка руля раздробила грудную клетку. А мальчик остался невредим. Это был гимназист наших лет, переводящийся в наш класс из Темир — Хан — Шуры. Его отец, Иосиф Эрастович Агарков, был назначен начальником шоссейной дистанции Майкоп — Туапсе. Об этом рассказал нам Василий Соломонович, познакомившийся с Агарковым на молу. И, улыбаясь, он привел слова Агаркова: ‘Только что сын чуть не погиб, а сегодня гулять не выпустили. Насморк. Страх».

15 ноября. Так я впервые услышал о мальчике, с которым дружил довольно долго для того времени. Весь пятый класс. И впервые в жизни попал в круг людей, совсем не похожий на наш. Но об этом я, если удастся, расскажу в свое время. Пора собираться из Туапсе в Майкоп и жалко. Что еще я помню? Наша гостиница была где — то высоко — написал я. Не очень высоко, как я теперь припоминаю. Просто не на самом 6epeiy моря. Надо было пройти мимо навеса над летним рестораном, мимо кегельбана, и вот уже за площадкой — море. Вот мы лежим на камнях, на мелких туапсинских, отшлифованных морем камнях. Меня беспокоит по причинам сложным, что Жоржик лежит на солнце на животе. Не двигаясь. В чужой, более здоровой обстановке, не оставаясь с самим собой, я был спокойней, навязчивые представления известного характера оставили меня почти. Но сейчас мне кажется, вдруг, без всяких как будто бы оснований, что в упорном, настойчивом нежелании Жоржика переменить положение есть нечто греховное. И это почему — то ужасает меня. Но я утешаю себя тем, что мне это кажется. Василий Соломонович не с нами. Он сидит в кофейне под навесом, выходящим на берег, совсем близко от нас. Когда после купанья приходим мы в кофейню, Василий Соломонович говорит Жоржику мягко, но значительно: «Нельзя так долго лежать на солнце в одном положении. Это вредно». Жоржик краснеет неожиданно, а я догадываюсь, что и отец был недоволен, почувствовал что — то неладное в этом лежании на животе. Трудно, трудно расти. В кегельбане мы часто слышали хохол; звонкий и заразительный. Смеялся гимназист постарше нас, живущий в нашей гостинице. Мы познакомились с ним и с его братом, мальчиком лет пятнадцати. Старшим братом. Из разговоров старших я узнал, что родители не отдавали старшего брата в гимназию, чтобы он не испортился. Мальчик ходил в пиджаке и шляпе и казался простым и славным. Я проникся, в своей греховности, крайним уважением к нему.