Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [112]

10 ноября. Предчувствуя счастье, тяжу я на молодого грека, который скачет на взмыленном коне нам навстречу, и с удивлением слышу, как осуждает всадника наш суровый возница. «Загубит коня!» Я спрашиваю — почему, и слышу в ответ; что на коне нельзя скакать все время галопом, а надо ему дать пробежаться рысью и пройти шагом. Да, Адлер близко, но всадник должен был пожалеть коня и не гнать с места галопом. Галоп — коню погибель. Долго ворчал наш возница, но я не верил, что коню вредно скакать — у него было такое выражение, как будто он скачет с величайшим увлечением. На этот раз мы свернули к многопролетному мосту через Мзымту. Мзымта здесь была много тише, чем возле Красной Поляны, разбилась на множество рукавов, и мост тянулся над всеми ними. Стоя у его перил, мы глядели на мутную реку, на острова каменистые и плоские, и предчувствие счастья не покидало меня. Перед самым Адлером увидели мы знакомую рекламу на двух столбах. В букве «3» в сажень высотою сидела женщина в сарафане и кокошнике и шила на швейной машинке. И Василий Соломонович похвалил фирму Зингер. «Удивительная предприимчивость! Нет селения более или менее многолюдного, где не было бы их представительства». В Адлере мы остановились на этот раз в настоящей гостинице у самого моря. На большой террасе с парусиновым тентом обедали какие — то хорошо одетые люди. Большой их автомобиль, окруженный восторженными зрителями, главным образом, греками, стоял внизу. И предчувствие счастья стало еще острее. Между гостиницей и морем стояла на катках фелюга. Это почему — то напомнило мне рыбака Пиотга и маленькую Эмми из «Давида Копперфильда». Ярмут?

11 ноября. Темнело. К предчувствию счастья примешалось желание поесть. Очень сильное. По неодолимости похожее на “сон на море”. Во всяком случае, если бы мне сказали, что это особое явление, имеющее свое название “береговой аппетит”, я нисколько не удивился бы. Мы пошли по темной уже улице Адлера вдоль моря. Зашли в садик, освещенный фонарями, поднялись по лесенке в высокую беседку, на которой висела вывеска: “Горячие чебуреки”. Я впервые тут, на морском берегу, попробовал эти пирожки, пупырчатые, тонкокожие, сильно пахнущие бараниной, восхитительные. Как мы уехали из Адлера, ночью или днем, каким пароходом — выпало из памяти. Почему? Не знаю. В Туапсе мы остановились в меблированных комнатах, на этот раз дальше от моря. И задержались в городе этом дольше, чем предполагали. В Майкопе вспыхнула эпидемия холеры. Еще до нашего отъезда на улицах города появились объявления с длинной надписью: «Просят население пить только кипяченую воду». Не знаю, почему традиционное: «Не пейте сырой воды» разрослось в Майкопе. Я забыл сказать, что к этому времени в Майкопе уже издавались две газеты: «Майкопская газета» и «Майкопская жизнь». Обе примерно одинакового направления — умеренно либерального. Одна из них напечатала «Письмо знатного иностранца», сообщавшего в письме свой адрес: «Улица «Просят население пить только кипяченую воду», второй дом от утла». И в самом деле, объявления эти висели как раз в тех местах, где висят обычно названия улиц, отсутствующие в Майкопе. Но вот эпидемия пришла, и газетам теперь было не до шуток. Не помню, сколько заболевало в день, но очень много. Сорок? Пятьдесят?

12 ноября. Занятия в реальном училище были отложены. Началась долгая и прекрасная жизнь в Туапсе. Прекрасная потому, вероятно, что мы жили тут осенью и жара не мучила меня. Впрочем, довольно долго объяснять. Крутые Туапсинские улицы девятьсот десятого года, много деревьев, кусты ажины, терна, русло какой — то речки без воды, ручеек в папоротнике, в самом центре города, глубоко внизу. А над речкой мост. За мостом киоск, где продают газированную воду. Киоски с фруктами, которых мы не ели почти, боясь холеры. Мы узнали, что безопаснее всего арбузы, потому что вибрионы холеры не попадают через толстую арбузную корку внутрь. Опаснее всего виноград — частую виноградную кисть не промыть кипятком. Бывали мы у какого — то учителя, живущего высоко. В маленьком, узеньком, вымощенном камнями дворике стоял двухэтажный узенький домик. Когда — то учитель этот учительствовал в Майкопе. Появился возвращающийся откуда — то Харламов с женой. Он поглядел на нас своим строгим нескладным лицом, печальными глазами за серебряными очками. (Написал — и вдруг явственно почувствовал, что они не серебряные. А какие? Золотые? Нет Знаю только, что были они не крутые.) Поразил меня рассказ Марьи Александровны о том, как делились опытом жены Харламова и туапсинского учителя о том, как кормить мужей. Жена Харламова готовила много разных закусок, чтобы страдающий отсутствием аппетита Михаил Александрович «того попробует, другого попробует — смотришь и поел». Рассказывала Марья Александровна об этом с умилением, ласково улыбаясь. Видимо, разговор этот ее тронул. Я был поражен, что о мужьях заботятся и ласково говорят об этом. Здесь же я нашел случайно книжку какого — то толстого журнала и прочел страшный рассказ Мопассана о девочках индусских [так у Е. Ш. — Ред.], отданных полковнику в жены. Марья Александровна заметила, что я его читаю, и отобрала книжку, покачав головой.