Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [111]

6 ноября. Приходит время расстаться с Красной Поляной. Я как буд то рассказал все? Забыл, что у Истамановых был «кодак» и черный металлический треножник к нему. Помню наш двор с кукурузными джунглями, горы, дачу, особенно яркие и перевернутые вверх ногами в матовом стекле аппарата. Целый альбом снимков привезли Истамановы с собою. Были они и у нас, да все потерялись, ввиду полного отсутствия альбомов. Что еще забыл? Забыл сказать, что когда Марья Александровна вела учителя, старого своего учителя к калитке нашей дачи, то она и смеялась, и плакала, и гладила нежно руки старика. Вот мы идем гулять. Веселый мальчик лет пяти, русский, судя по одежде, местный житель, сидит на заборе. Василий Соломонович заговаривает с ним, мальчуган отвечает весело и смело. Речь идет о том, сколько у человека пальцев на руке. Мальчик утверждает, что пять. Василий Соломонович заставляет его считать и так ловко прячет один палец, что мальчик восклицает; пораженный: «Смотри — ка — четыре!» Мы гуляем по горе. Встречаем человека, который заговаривает с Василием Соломоновичем. Он немолод, одет в белый костюм, не то выбрит, не то носит подстриженную седую бородку — забыл. Улыбается он несколько актерски — благосклонно. Он оказывается профессором- юристом по фамилии Кулаковский или Куликовский из Одессы или Киева. Это первый профессор, которого я вижу в своей жизни. Он благосклонен к нам, младшим, и поэтому нравится мне. Впоследствии я с грустью узнал из газет; что он черносотенец. Однажды, когда мы обедали на затейливой даче, за одним столом с нами оказались студенты — участники какого — то пешеходного путешествия. Блондин — студент, загорелый, как загорают блондины, не коричневый, а красный, смело заговаривает и шутит с Василием Соломоновичем. Мы с ужасом ждем, что Василий Соломонович его осадит, что и происходит быстро. Но студент весело смеется, покоряет этим директора. И я любуюсь храбрецом. Фамилия его Иконников.

8 ноября. И вот наконец пришел конец нашей жизни в Красной Поляне. Душа моя, особенно мягкая и податливая в то лето, сохранила живые и печальные впечатления того времени до сегодняшнего дня. Шум воды в сырых ореховых зарослях. Стук камней под водой, когда мы строили плотину. Вода летит по вновь прорытому каналу, сначала мутная, но светлеющая с каждым мигом. И вот кажется, что ручей всегда так и бежал, раздваиваясь у гряды булыжников. Печальные вечера, когда кажется, что дома непременно что — нибудь случилось. Глупые письма домой, которые я писал уже непросто, после того как Михаил Александрович похвалил мое сочинение и после стихов, в которых ничего не умел сказать. А главной моей печалью была ненависть, холодная и неумолимая, с которой относился ко мне Жоржик. Я понимал это чувство — ведь сам я так же возненавидел Матюшку Поспеева, но ужасался. Если выразить эти чувства в двухтрех словах, то они сводятся вот к чему: «За что ты меня ругаешь — я хороший!» Но жил я с наслаждением, много смеялся, все острил. И не ссорился, а старался смягчить своего нового врага. И вот пришло время нам уезжать. Знакомые корзины и чемоданы уложены. Приготовлена корзинка с провизией: жареная курица, крутые яйца, сыр слоистый, столь мною любимый. (Он похож на грузинский сыр сулугуни, но крупнее, шире и не такой соле — ный.) Знакомый грек, тот же, что вез нас из Адлера, заезжает за нами. Мы выезжаем под дождем, но вот он затихает, облака, задевавшие верхушки деревьев, тают. Вот мы едем по главной улице, вот огромное ореховое дерево и широкая дверь, и ступеньки в столовую, где мы обедали в первое время. Написав это, ощутил вдруг вкус самого частого блюда: «тефтели по — гречески», красный томатный соус.

9 ноября. Вот знакомый деревянный с устоем, сложенным из бревен, мост через Мзымту, далеко внизу и проселочная дорога, убегающая в лес, круто повернув за мостом влево. А вот и дощечка с надписью «7». Сейчас я вспомнил, что в тот день, когда я устал до тошноты, мы дошли именно до этого верстового столба, если железную палку, покрашенную в белую и черную краску, можно было так называть. И Красная Поляна ушла далеко — далеко. Мы ехали по шоссе и смотрели. Склон к Мзымте становился все круче, отделился от шоссе парапетом. Вот он стал крут, как стена, и скалистая стена стала над нами. Тоннель, полумрак, журчанье ручья. Лом в скале. Повороты под скалами. Скала «Пронеси, Господи», как на Военно — Грузинской дороге. И конец. Горная часть дороги кончается сразу, и мы въезжаем в лес. Поворот к нарзану. Какой — то разговор старших об имении вдруг пронзает меня особым радостным чувством — вот бы построить тут дом, в стороне, среди этих огромных деревьев, поваленных стволов. «Источник Елочки». Старшие разговаривают о том, что русские любят сокращать длинные названия. Например: «техноложка» — вместо «Технологический институт», «Столовка». Когда мы вскоре после этого встречаем двух верховых стражников, я привожу слово «стражник». «А как же иначе сказать?» — спрашивает Василий Соломонович строго, как в тех случаях, когда я путался, отвечая по математике. Я теряюсь. Забываю, что настоящее наименование стражников — «солдат пограничной стражи». Вот и середина пути. Столы под жидким навесом, кукурузные заросли. Здесь мы обедаем. И снова дорога бежит вниз. Обратно ехать легче — все под гору. И вот мы въезжаем в долину Мзымты, широкую и просторную, и острое, никогда до сих пор не переживаемое предчувствие счастья охватывает меня. И мы видим море. И дома Адлера уже белеют вдали.