Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [109]

26 октября. Мы очень обиделись за старика. По дороге домой Марья Александровна все осуждала приемную дочку учителя, и мы соглашались с ней. Из отрывочных сведений, частью рассказанных мне самой Марьей Александровной, частью схваченных из разговоров старших, я узнал, что Марья Александровна рано осиротела. Кажется, у нее была строгая мачеха. Училась она в той гимназии, где преподавал и Василий Соломонович. И он женился на ней. Чтобы не забыть, расскажу вот что. Много позже Юрка Соколов за что — то нападал на женщин. Как пример безусловно хорошей женщины я привел Марью Александровну. И Юрка сказал, что она ведь и не была никогда женщиной. «Как?» — «А вот так, — повторил Юрка спокойнее. — Не была — и все тут». И тольком взрослым человеком я понял, что, несмотря на двух детей, Марья Александровна и в самом деле оставалась девушкой без признака кокетства, строгой девушкой, монашенкой на всю жизнь. Однажды мы отправились смотреть охотничий домик. Смотритель показывал нам его. Говорил, что в домике еще никто и не жил. Какой — то англичанин только несколько раз приезжал охотиться с разрешением от министерства двора или департамента уделов — забыл. И восхищался охотой. Кирпичный дом, двухэтажный, с очень просторными, высокими, выбеленными комнатами был лишен мебели, так что я подумал, что знатный англичанин спал на полу. С верхнего балкона открывался вид на всю Красную Поляну с ее разбросанными дачами и единственной улицей. Там же, в одной из комнат лежала на столе толстая книга, в которой расписывались посетители. Смотритель попросил расписаться и нас. Мы стали смотреть ее, страницу за страницей, и я несколько огорчился. Тут было множество подписей людей знатных и важных: генералы, князья, тайные советники, профессора. И Марья Александровна сказала Василию Соломоновичу: «Ты уж распишись со всеми своими титулами». И она, видно, огорчилась тем, что мы простые.

27 октября. Со всех сторон окружали селение речки. В Мзымту впадала речка Бешенка. Текла она влево от селения, если стоять лицом к Ачишхо. Вправо, у лесистых холмов, на одном из которых резко выделялся охотничий домик, текла речушка, не имеющая названия. Кажется, Мельничный Ручей. Кроме того, со всех сторон пробивались роднички, о которых я рассказывал уже. И сверх всего этого почти каждое утро собирались облака, и шел недолгий, но крупный и обильный дождь. Мы долго обсуждали, куца нам идти — на Ачишхо или Аибгу. Путеводитель называл оба этих путешествия нетрудными. Наконец мы выбрали Ачишхо. Мы должны были выйти утром, к вечеру добраться до пастушеских шалашей у вершины горы, переночевать там и вернуться обратно к обеду, так как спуск с горы требовал меньше времени, естественно.

30 октября. Пожив некоторое время в домике на главной улице Красной Поляны, мы оттуда переехали в одну из дач, стоявших вне главной улицы, далеко за церковью в правой стороне долины. Владельцы дачи жили неизвестно где. Мы вели переговоры с бородатым греком — управляющим. Дача была двухэтажная, с большими комнатами и двумя террасами, так что чай — и утренний и вечерний — мы пили в тени. Одна терраса выходила на запад, а другая на восток. В просторной этой даче занимали мы одну большую комнату. Кроме нас, по — моему, жильцов не было. На другой стороне долины, против нас, ближе к Бешенке (а мы жили ближе к Мельничному Ручью) возвышалась дача московского профессора- хирурга Левшина. Долина была разбита на участки, некоторые из них были огорожены, но о большинстве из них говорили столбы с номерами. Участки эти давались желающим на очень льготных условиях. В первый год владелец обязан был их огородить, на второй — начать строить дом и, кажется, на третий — достроить. Кто отдавал участки? По — моему, поселок. Истамановы, помнится, обсуждали, а не взять ли им тут участок. Наша дача выходила на участок очень обширный и прочно, не прочно, а густо засаженный кукурузой. Шелест ее я ясно слышу сейчас. Мы пробирались через кукурузу, играя в прятки, и в зарослях иной раз теряли направление. Находили дорогу по шуму Мельничного Ручья. За нашим участком расстилался луг, и он был весь в мягких стогах только скошенного сена. И каждый раз, где бы я ни читал о вечере и скошенном свежем сене, я вспоминал, представлял себе именно этот луг. Греки в Красной Поляне совсем не походили на тех, которых я встречал до сих пор, — торговцев, комиссионеров, городских жителей. Это были крестьяне. И держались они строго, без привычной у городских греков суетливости и развязности. Хозяева они были хорошие, жили чисто. Только самую трудную работу выполняли женщины.

31 октября. Да, самую трудную работу выполняли у них женщины, и мы огорчались, видя, как здоровенный, бородатый эллин идет с поля налегке, посасывает с мудрым и уравновешенным видом трубочку, а жена, согнувшись, несет на плечах тяжелый сноп кукурузы. Верстах в двух за Красной Поляной, вверх по течению Мзымты, расположилось селение эстонцев — колонистов. Эстонки, чистенькие, в юбках с корсажами, в соломенных шляпах, продавали дачникам молоко. Внушало нам уважение и селенье эстонцев с улицей, обсаженной черешнями, с молитвенным домом посредине. Греки с осуждением рассказывали, что в этом доме по воскресеньям вечерами устраивались танцы. В церкви? Ай! Впрочем, жили эстонцы и греки мирно. И только они как — то не сливались друг с другом. В Красной Поляне я припоминаю по крайней мере две кофейни и одну из них обширную, с бильярдом. Обе кофейни к вечеру заполнялись греками, приезжие играли на бильярде, а эстонцы сюда не показывались. Обедали мы сначала в той домашней столовой, где девушка упрашивала старика учителя: «Сидайте, дедушка, сидайте». Потом перешли обедать к Золотухиным (кажется). Их просторный дом стоял тоже в долине, недалеко от нас. Обедали на крытой террасе, которая тянулась вдоль дома. Несколько раз обедали мы в даче с затеями, башенками, цветными стеклами, недалеко от дачи Левшина. Здесь прославился наш Марс, повторивший штуку тургеневского охотничьего пса. Он зарыл под кустом намордник, который мы надевали на него, идя обедать. Удивительный наш пес обнаружил любопытную черту характера. Он бросался на чужих, но если человек не пугался, Марс приходил в восторг и оказывал храбрецу знаки уважения и почета.