Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [108]

20 октября. Возвращаюсь в Красную Поляну. Чем дальше, тем больше помню, тем труднее отбирать, о чем говорить. В то лето с нами была толстая книга «История воздухоплавания»[32]. Кончалась она Лилиенталем и Сантос — Дюмоном. Мы ее читали и обсуждали бесконечно. Весь мир говорил тогда о воздухоплавании. Тогда же шло всеобщее увлечение французской борьбой. Шло множество разговоров об Айседоре Дункан, о Далькрозе, о культуре тела, о красоте и силе тела (у нас, в нашем кругу они только начинались). Появилось множество статей и книжек о здоровье, о способах питания, о жевании, о голодании. Жоржик стал вегетарианцем оттого, что прочел о том, что они сильнее, выносливее. В нашем монашеском кругу, где в жизни никогда, никто не обращал внимания на эту сторону человеческого существования, были несколько смущены «культом тела». Но гимнастику приветствовали. Кроме воздухоплавания, говорили мы и о борцах, и о джиу — джитсу, и о боксе. Я не считался сильным, но гимнастикой занимался с азартом. И с тем же азартом строил запруды. Журчит и шумит ручей, над головой свод из листьев. Камни цокают водяным стуком, когда кладешь их под водою друг на друга. И вот плотина готова.

21 октября. В Красной Поляне жизнь мне портило то, что Жоржик, мой первый в жизни настоящий друг, возненавидел меня. Это несчастье я уже однажды пережил, когда мама отошла от меня. Поэтому я растерялся. Это место моей души обладало повышенной чувствительностью. Я огрызался на бесчисленные придирки моего друга. Изучил его неприятную улыбку, появляющуюся каждый раз, когда он нападал на меня. Помню, как он спросил с этой же улыбкой, почему воздушные шары не могли передвигаться на веслах. И улыбка его, и выражение, с которым был задан вопрос, — все говорило: ‘Ты дурак, тебе не ответить, а если ответишь — лучше не будет. Я тебя ненавижу». Заикаясь и растеряв все слова, я ответил правильно, но употребил выражение: «Ни на йоту не подвинется». И с торжеством, отвращением, с той же страшной для меня улыбкой он повторил: «Ни на йоту». Я старался использовать свой врожденный дар — делать вид, что все по — прежнему, что все благополучно, не смотреть в глаза несчастью — но это не удавалось. А так как без людей я жить не мог, хромал без поддержки, то все было затуманено для меня в то лето. Со старшими отношения были много легче. Мне нравился Василий Соломонович, который здесь, на Кавказе, в горах ходил, как патриарх, с каждым разговаривая на его языке и даже с греками пробуя разговаривать по — древнегречески, что удавалось не всегда. Его осанистая городская фигура иногда смущала туземцев. Я помню, как стройный имеретин в войлочной шляпе на вопрос по — грузински ответил растерянно: «Чего-с?»

22 октября. Василий Соломонович был строг, но весь ясен и внимателен. Он мог взглядом указать мне мое место. В те годы во всех газетах писали о мистерии в Обераммергау. Все мы с глубочайшим интересом читали об этом представлении, о местных жителях, играющих Христа, Богоматерь, Иуду. И вот однажды Василий Соломонович читал газету, на одной полосе которой были рисунки, как мне показалось, из Обераммергау. Я спросил директора об этом. И он одним взглядом и легким пожатием плеч показал мне на неприличие моего вопроса. Нельзя перебивать, нельзя мешать старшим, когда они читают. За тем же столом читал он письмо от нашего горбатого историка. Валерьян Васильевич за эти годы уж совсем привился в Майкопе. Он женился на дальней родственнице Анны Петровны Тутуриной по имени Валя. Пока директор жил в Красной Поляне, Валерьян Васильевич выполнял какие — то обязанности по училищу. Кажется, следил за ремонтом. Прочтя письмо учителя про себя, Василий Соломонович слегка пожал плечами и прочел: «Валя чувствует себя хорошо». И он еще раз пожал плечами и произнес: «А мне — то какое дело?» Он был строг, но, повторяю, мне все в нем было понятно, и невозможно было ждать от него столь обычного у нас взрыва беспричинного гнева. Марья Александровна была очень внимательна к нам. И она часто разговаривала со мной. Она рассказала, как ехала однажды из Тифлиса с Василием Соломоновичем и Жоржиком. Дорогу размыло, пассажиров переправляли в особой люльке, которая ползла через Терек по натянутому проволочному тросу. Катилось колесико, и подвешенная к нему люлька плыла над Тереком по воздуху.

24 октября. Марья Александровна, описав, как глядела она на люльку, в которой плыли по воздуху над Тереком ее сын и муж, закончила так: «И я подумала: «Вот погибнут они, и никого у меня на свете не останется». И я подивился тому, что и мужей тоже, значит, любят и даже говорят об этом. Однажды я услышал радостный и взволнованный голос Марьи Александровны. И я увидел, что она ведет к калитке нашей дачи седого, высокого старика с белоснежной окладистой бородой. Она встретила учителя, преподававшего в их гимназии, когда она была девочкой. И старик был тронут встречей. И когда Марья Александровна знакомила его с нами, старик сказал сурово: «Ты люби мать, она у тебя святая». И Жоржик нахмурился, покраснев.

25 октября. Мы пошли всем семейством провожать старого учителя. Он жил в маленькой дачке, одиноко стоящей на склоне горы. Жил один. Возвращаясь домой, Марья Александровна рассказала нам, что учитель этот потерял своего любимого сына. Он был очень славный, простой, наивный юноша. И покончил с собой, когда учился в университете. И, взглянув на нас тревожно и покачав головой, Марья Александровна добавила: «Из — за квартирной хозяйки. Такой был славный мальчик. Медведь такой…» Учителя мы после этого видели каждый день. Он и обедать ходил с нами в маленький домик на поляне с высоким грецким орехом. Правее этого ореха шла дорога, у которой на двух столбах стояла вывеска: «Зубной врач Муштолерова — Кудахтина». И адрес в углу доски. Подавала обеды быстрая в движениях, но с неподвижным, испуганным лицом девушка. Только при виде старого учителя она оживлялась и лицом. Она, глядя на него все с тем же испугом, но и ласково, явно ласково, — бросалась к нему со стулом: «Сидайте, дедушка, сидайте!» Мы подсмеивались над ее хохлацким говором, но вместе с тем понимали прелесть почтительной ласковости, с которой девушка служила из всех нас — ему одному. Однажды, зайдя к старику на дачу, мы беседовали с ним, и он отвечал нам со своей меланхолической, рассеянной важностью. И вдруг он просиял и бросился к калитке. Тоненькая девушка с простым лицом шла к даче. Марья Александровна, пока старик радостно приветствовал гостью, рассказала нам, что это его приемная дочь. «Решились, взяли подкидыша. На это немногие решились бы. И вот вырастили и любят; как родную. Она теперь учится на курсах». Старик с дочкой приблизились к нам. К моему огорчению, она обрадовалась встрече с отцом меньше, чем он. И когда он скорее в виде похвалы и благодарности, чем в виде вопроса [сказал]: «И как это ты надумала приехать ко мне», она ответила, что она и не хотела ехать, а подруги непременно хотели посмотреть Красную Поляну. И мы огорчились.