Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [106]

12 октября. Мне кажется теперь почему — то, что в тоннеле стоял каменный иконостас, почерневший, без иконы. Здесь, кажется, был образ богоматери, который сгорел от лампадки или от свечки, а новый поставить так и не собрались. За тоннелем потянулся вновь горный путь с Мзымтой, ревущей внизу, скалами над головой, крутыми лесистыми горами по ту сторону реки, то ясными, то подернутыми дымкой. Но вот горная, вернее, скалистая часть пути кончилась. Мзымта все еще ревела далеко внизу, но к ней шел теперь более пологий, поросший лесом и кустами склон. И мы ехали теперь в лесу среди высоких дубов. Или это были клены? Помню, что листья были резные, деревья высокие, стволы темные, чаща густая по — южному. Верстовые столбы на Краснополянском шоссе были совсем не похожи на туапсинские. Между Майкопом и Туапсе столбы стояли деревянные, действительно столбы в сажень вышиной, а тут были не столбы, а железные палки с металлическими же таблицами с цифрами. Между Адлером и Красной Поляной было, кажется, пятьдесят две или пятьдесят четыре версты. И вот табличка на железных верстах стала показывать 40, с одной, и 12, с другой, 45 — 7. Появились признаки жизни на противоположной стороне Мзымты. Мы увидели деревянный мост — не умею описать его, — сложенный явно местными жителями с одним расширяющимся бревенчатым устоем, идущим до противоположного берега. Два всадника скакали по мосту. Версты за три до Красной Поляны горы отодвинулись от шоссе. Пошли заросшие папоротником отлогие овраги. По слухам, нет, по преданию от папоротника и получила свое название Красная Поляна. Греки, которым предложили поселиться в этих местах, пришли сюда осенью, когда папоротник красен. Мы увидели скоро знакомые нам признаки близости селения — кукурузные поля, и вот Красная Поляна открылась перед нами. Одна широкая улица, церковь в стороне, разбросанные дачи и кирпичный высокий двухэтажный «Охотничий домик», принадлежащий царской семье.

13 октября. На доске (у въезда в селение стоял, как всегда, столб с доской) мы прочли название селения и изумились. Оказывается, Красная Поляна носила совсем незнакомое имя: город Романовск. Но управлялся этот город как селение, адресом новым никто не пользовался, о нем и не говорили — поэтому мы прочли это имя с таким удивлением. Я вчера не совсем верно написал об «охотничьем домике». Можно подумать, что он стоял здесь же, в селении. Нет, он стоял на горе, над Красной Поляной. Его кирпичные стены краснели в зелени. И вот мы въехали на главную и единственную улицу селения (остальные дома, повторяю, стояли вразброд). Здесь мы сразу нашли домик у высокого грека, худо говорящего по — русски. Впрочем, его тихая жена говорила по — русски еще хуже. Во дворе домика стояло несколько черешен, позади теснилась кукуруза. Хозяин жил с семьей, как и подобает дачевладельцу, в сарайчике, тут же во дворе. Когда мы выходили из дачки, то перед собою видели гору Ачишхо. Эта очень красивая гора со множеством скалистых верхушек замыкала просторную яснополянскую долину с одной стороны. Прямо против нее по ту сторону Мзымты возвышался воистину уж массив — гора Аибга, со спокойными очертаниями, но внушительная. Вот уж гора так гора. Идя на почту или в лавочку, мы видели Главный Кавказский хребет со снеговыми вершинами. Вот тут я могу напутать. Мы видели как будто гору Псеашхо, а за перевалом вершины Фишта и Аштена. До этих гор было много дальше, чем до Ачишхо или Аибги, но отроги их доходили до самой Красной Поляны. Селение было необыкновенно богато ключевой водой. Родники, свободно бегущие или взятые в камень, попадались на каждом шагу. Утром мы бежали умываться к роднику, и я сейчас вдруг ощутил особую свежесть утра, воды и увидел мыльную пену в ручье.

14 октября. Летом 1910 года в Красной Поляне я стал прихварывать. Очень легко. Прежде всего еще в дороге на меня напал кашель. Я закашливался до слез, что очень огорчало и тревожило Марью Александровну. Потом на губе у меня высыпала лихорадка, да какая! Вся верхняя губа у меня была обметана. Ни разу ничего подобного со мной не случалось. Но зато дорогой со мной произошло следующее. Я успел полюбить приподнятое, поэтическое душевное состояние. Но в последнее время в городе я как бы отрезвел. А в дороге это состояние вернулось ко мне. Несколько раз, пока ехали под скалами, проверял я себя. Есть оно? Есть. Все хорошо. И утром, умываясь, я чувствовал его. И вечером, засыпая. Но не писал. Стеснялся.

15 октября. Я пропустил, чувствую, подойдя к рассказу о лете в Красной Поляне, весьма важные обстоятельства. Я не успел рассказать, что мы читали в то время. К четвертому классу отступило увлечение каменным веком. «Руламан» стал воспоминанием прошлого. На первое место вышел Уэллс. «Борьба миров», «Машина для передвижения во времени» — вот два первых романа Уэллса, которые я прочел. В первом поразили космические впечатления, уже сильно подготовленные тем летом, когда впервые с помощью Сергея Соколова я увидел лунный ландшафт. И еще более — ощущение, похожее на предчувствие, которое возникало, когда в мирную и тихую жизнь вдруг врывались марсиане. Одно время мне казалось, что Уэллс, вероятно, последний пророк. Бог послал его на Землю в виде английского мещанина, сына горничной, приказчика, самоучки. Но в своего бога, в прогресс, машину, точные науки, он верил именно так, как подобает пророку. И холодноватым языком конца прошлого века он стал пророчествовать. Снобы не узнали его. Не принимали его всерьез и социологи, и ученые. Но он пророчествовал. И слушали его, как и всякого пророка, не слишком внимательно. А он предсказал нечто более трудное, чем события. Он описал бьгц который воцарится, когда придут события. Он в тихие девяностые годы описал эвакуацию Лондона так, как могли это вообразить себе очевидцы исхода из Валенсии или Парижа