Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [115]

19 ноября. Когда мы ехали, он бежал пешком и погиб! Переутомился бедный Марс. Ведь пока мы ехали все вперед и вперед, он колесил вокруг, скрывался в лесу и догонял нас с такой быстротой, что уши хлопали. Он был все время в напряжении — то в клетке на пароходе, то охраняя нас от чужих людей в чужих краях. Итак, к началу занятий осенью 1910 года мы приступили с опозданием. В этом году у нас появился новый учитель — Иван Павлович Кавтарадзе. Это был поджарый, ладный человек, очень энергичный, крайне самолюбивый и честолюбивый. Он преподавал естественную историю. У нас, кажется, химию. Насколько каждое лето запомнилось мне твердо, настолько смутно помню я учебный год. Повторяю, умственно развивался я туговато. Все мы с каждым годом развивали и совершенствовали одно умение — выучить урок к тому дню, когда спросят; угадать, когда надо было решать, притворяться понимающим. Я теперь почти всегда был весел, и жизнь казалась мне праздником. И весь класс у нас подобрался веселый. К пятому классу от приготовительного дошло немного. Прибавились второгодники, и среди них мой мучитель Ленька Жураковский. Впрочем, к пятому классу он, кажется, отстал и от нас. И появился новый ученик Сашка Агарков. Это был маленький, худенький мальчик с большим носом и маленьким ротиком. Вид он сохранял всегда насмешливый, скептический. Но при этом резко отличался от всех нас одним свойством — воспитанностью. Несколько внешней, правда. Он был одет аккуратно. Причесан на пробор. Башмаки вычищены. По учению занял одно из первых мест. Мы оказались на парте рядом и скоро подружились. Подружился я к этому времени и с Васькой Муриновым. И он был ростом совсем мал. Меньше всех в классе. И угрюмо подшучивал над этим. Он и Жоржик все искали и носили друг другу книжки о росте. И обсуждали их.

20 ноября. Не помню, рассказывал ли я, что в восемнадцати верстах от Майкопа в станице Ханской жил довольно известный толстовец Скороходов. Это был красивый, стройный бородатый человек, уже начинавший седеть. Особенностью его было то, что, когда он улыбался, морщины у его глаз собирались правильными лучиками, что мне почему — то очень нравилось. То, что он был близок к самому Толстому, его суровая, несколько важная повадка возбуждала во мне, грешнике, уважение, близкое к страху. Мама осуждала его за то, что он своим взрослым детям не дал образования. Дети, по слухам, уже роптали на это. По мнению мамы, это являлось насилием над детьми. «Кончили бы университет, тогда и выбирали себе путь». Однажды мы поехали к Скороходовым в гости. Было это летом. Ехали мы всей семьей. Увидев в поле огромную свинью, мама сказала: «Вон окорок пасется», что Валя, к общему удовольствию, принял буквально. Скороходовы жили над Ханской, на высоком месте, близко к Белой, которая блестела внизу под обрывом. Обстановка в усадьбе была подчеркнуто скромной, как бы самодельной. Старшие мальчики, собственно говоря, даже юноши, держались замкнуто, даже сердито. Это я отнес к тому, что они были недовольны отсутствием высшего образования. Одна из старших дочерей показалась мне похожей на простую казачку — широкоплечую, застенчивую и румяную. Вторая была белее, женственнее, мягче. Одна из них, кажется, была замужем за болгарином, по имени Христо Досев. Помню и его, бледного, похожего на Христа, только не православного. Впрочем, его я видел, кажется, позже. Младшая дочка носила славное и странное имя — Детика. Так назвала она себя в детстве. Она была моложе меня года на два и очень понравилась бы мне, если бы не уважение, похожее на страх, и сознание собственной греховности, скорее суетности, внушаемое всем домом.

21 ноября. Время там шло, как всегда, в подобных поездках. Нас напоили чаем. Потом мы отправились гулять. И спустились через лесок или через заросли орешника, или через кусты — вижу что — то зеленое, мягкое, кудрявое — к Белой. Незнакомая и вместе с тем знакомая река — дно другое, берега не майкопские, но течение, цвет воды знакомы с детства. Когда мы вернулись, я увидел на террасе Скороходова. Он сидел за книжкой, сосредоточенный и печальный, и мне опять почудилось, что мы тут мешаем. На обратном пути старшие разговаривали о толстовцах, о том, что колония Криница гибнет, что Скороходовы живут как- то не так. Но я‑то, допуская, что Скороходовы живут как — то не так — в самодельности их усадьбы, в духе отношений друг к другу чудилось что — то неуверенное, несладившееся, невеселое — тем не менее ощущал, что мы живем уж явно не так. Кто — то рассказывал мне, не помню когда, что в Ханской в те времена было что — то, кажется, восемнадцать сект. Там уживались мирно и баптисты, и хлысты, и духоборы, и молокане — всех не припомнишь. Все чувствовали, что живут не так, и все искали спасения. Помню тощенького с морщинистым красным лицом столяра. Он много читал, бывал и у нас, и у Соловьевых. Принимал участие в подпольной работе, помню, как сидел он в леске, указывал путь на маевку. И при всем этом о нем говорили, что он состоит в секте хлыстов. Да и сам он не скрывал этого. Захар, бывший лакей Водарского, мой бывший приятель, тот самый, что пел вместо: «А деспот пирует в роскошном дворце» — «Отец мой пирует…», и эксплуататоров называл эскулапами, стал баптистом. Он поступил сторожем в реальное училище, и ученики вечно дразнили его, заводя с ним религиозные споры. Начинались они всегда с вопроса: «Захар, ты баптист?» И он отвечал многозначительно и торжественно: «Я повсегда бактис». И осенью 1910 года всех поразило сообщение — Толстой ушел из Ясной Поляны. Куца?