Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [118]

29 ноября. И это всегда было весело. Сначала мы танцевали под пианино. Затем играли, Иосиф Эрастович знал множество игр. В колечко, в рубль (колечко передавали друг другу по веревочке, а рубль из рук в руки) и так далее. Иногда устраивался концерт — Нина играла на рояле, а отец и сын Агарковы на флейте. И ноздри большого Сашкиного носа раздувались, а рот становился уж совсем крошечным, когда он дул в свой инструмент. Как мне показалось вдруг, и Нина Николаевна играет на чем то тоже. Неужели на флейте? Нет, на флейте играла Нина- младшая. Во всяком случае, я отчетливо помню три пюпитра, стоящие рядом, и свечи, и керосиновые лампы, приспособленные у нот. Кажется, на пюпитрах были особые подсвечники. Вообще я совсем забыл, как освещались большие комнаты, — керосиновыми лампами? Во всяком случае, у Агарковых на званых вечерах было, как мне сейчас кажется, очень светло. Иногда на вечерах декламировал родственник знакомого их священника Иван Евгеньевич. Он приехал по окончании семинарии жениться, чтобы после этого пойти в священники. И это было нечто невиданное в нашем кругу. Брак не по любви с невестой, с которой он только что познакомился. Да еще, помнится, выбирал ее. Привел он однажды к Агарковым и невесту свою: застенчивую востроносенькую поповну в пенсне. Мне казалось, что краснеет она от того, что ей предстоит столь странный брак. Иван Евгеньевич (фамилию забыл) декламировал хорошо. Читал он стихи из «Чтеца- декламатора», сборник этот был и у нас. Он уже отпускал волосы и бороду, но ходил в пиджачной паре, отчего голова Ивана Евгеньевича казалась огромной. Шевелюру ему отпустила природа богатую, только бороду дала рыжую. Почему — то мне помнится, что читал он громящие обывательское болото стихи «Скотный двор».

30 ноября. Как я теперь соображаю, не только к идеям общественным, но и к религии Агарковы относились безразлично, несмотря на знакомства среди священников. Не помню, чтобы ходили они в церковь или говорили на соответствующие темы. Нет, они были свободны и от этого. Теперь я помню, что поражало меня в этой семье. У Агарковых начисто отсутствовал тот дух, несколько монашеский, который так чувствовался у Соловьевых. Девочки любили петь: «Кто она мне, не жена, не любовница и не родная мне дочь, так отчего ж ее доля проклятая спать не дает мне всю ночь». На стене портреты Каляева (открытка) и Марии Спиридоновой. Народоволец или близкий к ним Андрей Андреевич Жулковский так и жил у Соловьевых. Казни и ссылки не прекращались. Это давило на совесть людей нашего круга. Мы были менее грамотны в политике (папа, например, прочел «Капитал» и всех классиков марксизма). Я считал, что просто равнодушен к общественным вопросам. Но в брезгливом отношении к черносотенцам, будто к зачумленным, в чувстве ответственности за то, что в стране творится, сказывался воздух, которым я дышал. Узнав о революции, о свержении царя, я, в то время совсем пустой и холодный, и суетный человек, заплясал от радости. Агарковы жили вне этой ответственности, веселее, легче, но в некотором одиночестве. Не отсюда ли их нервность, обидчивость и мнительность? Впрочем, все это я ощутил потом. Из нашей нелегкой семьи я сбегал к Соловьевым, к Истамановым, а теперь прибавился еще и дом Агарковых. Вот мы с Сашкой идем через столовую к нему в комнату. Иосиф Эрастович, сидящий в столовой с кем — то из гостей, поет: «Вот мы шли величаво, шли величаво, шли величаво два А- я, A-я, Аякса вдруг». У Агарковых я услышал об оперетках без осуждения. Напротив — они смеялись и одобряли их.

2 декабря. Меня и Сашку называли «два Аякса» все в доме. И в самом деле, мы как будто были дружны. Говорю «как будто», потому что, хоть мне и нравилось многое у Агарковых, кое к чему душа не лежала. И очень не лежала. При внешней уязвимости, уклончивости и покладистости была граница, за которую я не переступал. И мы были приятелями, но не друзьями. Да и здравомыслящий, насмешливый Сашка не слишком к этому располагал. Я и не заикался ему о том, что пишу стихи. Разговор на тему, выходящую из ясных, так сказать, сегодняшних пределов, нам обоим казался невозможным. Сашка увлекался физикой и химией. На столе у него стояла самодельная электрическая машина со стеклянным колесом. Лейденская банка. Стойка с пробирками. Он сразу подружился с Кавтарадзе, стал его правой рукой в «естественном кабинете» среди коллекций минералогических, зоологических и прочих. С ним он был подчеркнуто вежлив и отчетливо исполнителен, что меня, хоть я и был в хороших отношениях с Кавтарадзе, раздражало в глубине души. В столе у Сашки лежал офицерский наган в желтой кобуре, которым шутить Сашка не разрешал. У Агарковых часто говорилось: «Достал шашку, покажи ей кровь». Говорили, что это черкесская поговорка. Меня взрослые отводили и отталкивали от основных интересов своих. Если они и влияли на меня, то помимо своей воли и не тоща, когда бранили и наставляли меня. Меня воспитывала обстановка, в которой я жил. Иосиф Эрастович раскладывал на столах альбомы с невозможными, с нашей точки зрения, открытками, подарил сыну — пятикласснику револьвер — этим оказав ему доверие. И влияние здесь шло прямее и непосредственнее.