Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [119]

3 декабря. И вот все яснее стало выступать за ясностью и здравым смыслом Агарковых нечто, все более и более меня пугающее. Выяснилось, точнее, пронесся слух, что Агарков не то что берет взятки, а что — то комбинирует там на своей дистанции с подрядчиками. Я не слишком верю в это. Агарковы жили скромно. Но, с другой стороны, ведь он был одним из огромной семьи путейских чиновников, среди которых это считалось нормой. Людям вроде моих старших или Соловьевых казалось, что мы и есть Россия, и против нас меньшинство — «правительство», «полицейско — бюрократический режим», «чиновники». Уже много — много позже я понял, что меньшинством были наши. Они только громче высказывались. А насмешливая, холодная, здравомыслящая, практическая масса людей была молчалива и гораздо более велика и далеко не абстрактна. И жила косно. Режим Николая I определялся не Полежаевым, не человеком, который бунтовал, а огромной массой, которая выполняла спокойно и с чистой совестью приказания. Я говорю о служилой интеллигенции. Она была страшна, но страшна уверенностью в своей правоте и полным отсутствием сходства со щедринской, гоголевской или теоретической злой силой. И вот я впервые встретился как бы с безобидной, но вместе с тем враждебной частью русского общества. Я узнал много позже черты Агарковых в уцелевших в Ленинграде нововременцах и в бывших более или менее крупных чиновниках, работавших в Госиздате в двадцатых годах. Кстати, они с удивительной легкостью приспособились тогда к новому быту. Внешне безобидные люди. Беспомощные, когда надо помочь, и находчивые, когда надо брать. А впрочем, Агарковы были талантливы (что, впрочем, не редкость среди этих людей). И ярко выраженные характеры их (особенно Иосифа Эрастовича) не давали им слиться с болотом.

4 декабря. В общем, говоря коротко, страна определялась не только теми, кто приказывает, но и теми, кто эти приказы выполняет. И я впервые встретился с людьми, довольными положением вещей в тогдашней России. Не помню, говорил ли я, что у нас очень долго не было знакомых офицеров. После пятого года и японской войны к ним относились в нашем кругу, как к враждебным, опасным людям. «Поединок» Куприна подтверждал наше мнение об этой среде. То в одной, то в другой газете появлялись сообщения, что офицер зарубил или застрелил штатского в ресторане или в городском саду, или поднял пальбу, обиженный каким — то замечанием прохожего. Помню разговор на железной дороге. Старый капитан произнес формулу, которую я слышал много раз от гонимых сословий или наций. Капитан жаловался горько: «Студенты напьются и устроят дебош — это им сходит с рук. А сделают это офицеры — шум на всю Россию». Правда, и у нас к этому времени появилось двое знакомых офицеров — Санечка Родионов и Саша — забыл фамилию. Но это были артиллеристы — офицерская интеллигенция. А у Агарковых бывали обычные, настоящие офицеры, например, казачий офицер Самохин, который в первое время вызывал у меня смутное беспокойство и недоверие, как существо с другой планеты. Но при ближайшем рассмотрении он оказался очень похожим на человека. Все это, конечно, я называю сейчас. В те дни это только чувствовалось. Да и то, через год — полтора, когда я от Агарковых уже стал отходить, я взглянул в глаза фактам. А в первое время я был у них счастлив, разговаривал безо всякого смущения с Иосифом Эрастовичем, зато был необыкновенно застенчив с Ниной Николаевной. Ее многозначительный взгляд и которого она по привычке держалась и со мной, заставлял меня цепенеть от ужаса.

5 декабря. Несмотря на то, что я к этому времени уже был влюблен в Милочку, черные глаза, спокойствие и изящество маленькой Нины Агарковой производили на меня довольно сильное впечатление. Но ее подруги — Валя и Зося Амбражиевич, наши соседи по капустинской квартире, с которыми у меня с давних пор были холодные отношения, своими презрительными отзывами обо мне сильно повредили мне в глазах моей новой знакомой. В первые дни знакомства Нина встречала меня приветливо. Точнее, в первое время знакомства. Вижу, как маленькая Нина (или Боба, как звали ее дома в отличие от старшей Нины — ее мамы) идет по залу, улыбаясь, маленькая, загадочная, как все девочки, которые мне нравились. И помню, как вдруг все изменилось. Странно, мне до сих пор неприятно вспоминать все это. Нина просто перестала разговаривать со мной. А вскоре на какой — то вечеринке у Агарковых, когда я сказал что — то о ее маленьком росте, пошутил на эту тему, впрочем, вполне почтительно, она и совсем поссорилась со мною. Старшие Агарковы побранили меня за «нерыцарский поступок». Я, хоть и не чувствовал себя виноватым, извинился. Произошло примирение, но хорошие отношения не возобновились. Вскоре настоящая моя первая любовь заслонила все, но я тяжело переносил обиды такого рода. Всю жизнь полагаю, что первый удар охлаждение ко мне со стороны мамы — сделали меня столь уязвимым в этом направлении.

6 декабря. Пришло время рассказать подробнее о реальном училище и учителях. Младшие классы занимались во втором этаже, старшие в первом. Кирпичное, неоштукатуренное просторное здание училища было одним из самых больших в городе. Перед широкой стеклянной дверью большое крыльцо на кирпичных устоях. Крыша этого крыльца являлась балконом, на который мы попадали из зала. Балкон этот памятен мне особенно по экзаменам. Тут мы толпились во время устных экзаменов, ожидая вызова. Миновав крыльцо, мы попадали в вестибюль с кафельным полом. Пять — шесть ступенек и вторые двери. Тоже стеклянные. Войдя в эти двери, мы попадали в коридор первого этажа. Направо — гардеробная младших и классы. Налево — гардеробная старших, учительская, кабинет директора, канцелярия. Направо в глубине под лестницей помещалась комнатка сторожа по имени Трофим и по прозвищу Ежик. Так звали его в отличие от Трофима — длинного, вечно пьяного, дежурящего при гардеробе. Трофим, аккуратный низенький блондин, выполнял важное дело — звонил в колокол, маленький, но звонкий, возвещая начало и конец урока. Причесан он был ежиком, откуда и произошло его прозвище. Колокол он держал в руках.