Собольск-13 - [16]

— И ночь, вероятно, не спали, все думали: за каким чертом принесло сюда хозяйского сына?

— Откуда ты только все знаешь! — покачала головой Евдокия Терентьевна. — Верно, не спала и думала. Да и как не думать, Владлен Петрович: девяносто шесть убитых на моих глазах из шахты поднимали…

— Я понимаю, тетя Дуся, — такое не забывается.

— Вот я и докладываю тебе, как партийному секретарю: хозяйский сын пожаловал, брат злодея-карателя. Так мне моя партийная совесть велит, а ты поступай, как тебе твоя подскажет. Ты ведь зарплату в нашей партийной кассе не зря получаешь. — Она усмехнулась и спросила: — Еще какое дело ко мне есть?

— Больше дел никаких нет. Я только хотел вам об анонимке рассказать.

— Тогда — будь здоров!

Она вышла на крыльцо заводоуправления. Предзаводская площадь была пустынна. Один вахтер разгуливал взад-вперед вдоль ворот. Останавливался, приподнимал фуражку, вытирал пот с лысой макушки и снова гулял. Вдали гудели цехи, а за заводом блестела незыбучая гладь Потанинского пруда, темнел дальний лес. От воды и леса доносило чуть приметную прохладу.

Не торопясь, Евдокия Терентьевна пошла к гостинице. Ключ лежал там, куда его было велено положить, постоялец где-то гулял, чемодан стоял на месте. Евдокия Терентьевна потянула его к себе и почему-то внимательно осмотрела. Чемодан как чемодан, самый простой и обыкновенный. На боку белела наклейка камеры хранения. Такая обтертая, что и не разберешь, в каком городе приляпали. Обтерла фартуком чемодан Евдокия Терентьевна и поставила на место.

Встала с корточек и пошла в дежурку гладить просохшее белье. Фыркала водой, шипел утюг. Она все старалась утишить то, что поднялось с глубин души сегодня ночью. Точило и точило там, под сердцем. Никак не забывались они — те белые гробы в темном лесу. Не забывались и все! Куда денешься?

14

В столовой Андрей Сергеевич плотно позавтракал. Вероятно, не надо было так плотно — дышать стало тяжело. Но что делать — хотелось вознаградить себя за вчерашние лишения.

Отдуваясь, он стоял на крыльце столовой и соображал, что делать дальше. Надо было встретиться с кем-нибудь из заводских руководителей и попросить разрешения взглянуть на старую мельницу и родной дом. Он вспомнил, какими глазами смотрела на него сегодня Евдокия Терентьевна, и стало неприятно. Опять будут расспросы. Андрей Сергеевич махнул рукой: ладно, успеется! И в доме, и на мельнице побывает потом. Сейчас надо просто отдохнуть, погулять.

Попробуем ориентироваться в местности. Крыльцо столовой обращено на юг. Так. Слева — восток. Там темнеет отколовшийся от главного Уральского хребта кряж Соболиный. У его подножия — Собольская долина. Направо — запад. Многогорье главного Уральского хребта. Синие тяжелые тени, похожие на грозовые тучи. Земля, леса и скалы, поднятые на тысячи метров над уровнем дальнего-дальнего синего моря. И горные вершины спят во тьме ночной, — вот что вспоминается, когда видишь это бесчисленное множество гор. Кто это написал: Пушкин, Лермонтов? Неважно. Хорошо написано. Горы спят. Горы спят, и сейчас нисколько не хуже, чем ночью. Так и веет горным безмолвием. Вечным, загадочным, необъяснимо влекущим к себе…

А что, Андрей Сергеич, если мы двинемся сейчас на какую-нибудь из этих загадочных красавиц? Вон их сколько, как на выставке, выбирай любую. Хотя бы вон ту, у которой мачта встала над лесистой макушкой. Стальная ажурная мачта высотой метров в пятьдесят, если не больше. Что это за мачта? Неужели телевизионный ретранслятор? Он, ей-богу, он! Другого назначения не может быть. Смотри ты, какой благодатью обзавелись земляки. Вероятно, смотрят Москву…

Так вот эту вершину с телевизионной мачтой и облюбуем для прогулки. Видишь зелененькую полянку недалеко от вершинки? Голову на отсечение — ягодное место. Можно будет полакомиться. И вид оттуда должен быть прекрасным и широким. Обозришь сразу всю долину, все перемены, что здесь произошли. Двинулись, счастливого пути!

Обманчива, прямо-таки коварна горная местность. В степи что? Видишь перед собой линию горизонта и спокойно к ней шагаешь. Знаешь и видишь, что — далеко, что — близко. В горах все по-другому. Все — близко, все — рядом, до всего — рукой подать. Пойдешь — семь потов сойдет, пока достигнешь этого «рукой подать».

Прежде всего, вступив в лес, теряешь все ориентиры. Ни тебе телевизионной мачты, ни примеченной ягодной полянки. Солнца и того не стало. Не то за тучу спряталось, не то просто не может пробиться в лесную чащобу. Прохладный полумрак — вот что тебя окружает. Ориентир единственный — наклон поверхности. Глазами его не видишь, а ногами чувствуешь: подъем ли, спуск ли. Идешь и идешь на подъем…

Правда, не очень-то идется. Получаса не прошло, а рубашка — хоть выжми. И воздух плохо проходит в грудь, хотя и хватаешь ты его широко раскрытым ртом. О сердчишке и говорить нечего. Ослабело, что-то похожее на тошноту подкатывает к горлу.

А подъем все круче и круче. Перед тобой возникла почти отвесная земляная стена, густо обросшая травами и мхами. Тонут в той траве твои руки, цепляешься ты за мхи всеми десятью пальцами. Да, да, пальцами! Продвигаешься вверх с помощью рук и ног. Проще говоря — на четвереньках. Поза, не очень достойная пятидесятилетнего, — с гаком, — мужчины. Но иначе нельзя. Иначе не удержишься и покатишься назад. Великая тяжесть лежит на твоих плечах и валит, валит назад.