Снимая маски псевдонимов - [22]

Но рассудок уже исковеркало.

Я гляжу сквозь пустые глазницы

В запыленное, мутное зеркало.

Это мыслей обрывки рваные,

Искаженные и непонятные,

И виденья какие-то странные:

Перевернутые и обратные.

Вижу дыма клубы сизоватые,

А под ними змеится улица,

Поднимает мосты горбатые

И коробится и сутулится.

Чьи-то страхи чужие вмешаны

И вопросы свои нерешенные.

В галерее теней повешенных

Силуэты скользят казненные.

Привидения с серыми лицами

Переходят мосты горбатые.

Над домов тяжелыми шпицами

Неподвижно торчат распятые…

Если ты меня понимаешь

И не надо будить тебя,

Ты увидишь и сразу узнаешь

В этих трупах меня и себя.

Ты узнаешь улицу эту

И увидишь, что в ней живешь.

Ты поверишь, что выхода нету,

И его никогда не найдешь…

Так зачем же она сутулится,

Поднимает мосты горбатые?

И куда нас ведет эта улица?

И куда заведет, распроклятая?!..

31 декабря 1942

Год последний. За дымом пожарищ

Нам дорога уже не видна.

В этой жизни, веселый товарищ,

Пьем последнюю каплю вина.

Год последний. Мы больше не дети —

Жизнь к сырому концу подошла.

Приходи же ко мне, сорок третий,

Я тебя усажу у стола.

Будем кружкою пить — не бокалом,

Я не стану над песней рыдать,

У меня есть вопросов немало,

Но один лишь успею задать

Когда в окна стучит непогода

И вселенская битва идет,

Я спрошу у последнего года,

И ответа он мне не найдет:

Почему безнадежное время

Не дает нам по жизни идти?

Почему безмятежное племя

Умирает в начале пути?

1943

Чей-то плач и гармошка, и ропот колес,

Тихий шорох дождя за окном,

И тоска на плечах, и гудит паровоз

Бесконечным тоскливым гудком.

Убегает назад грязный брошенный мир,

С рваным дымом и мутной тоской…

Под ветлою краюху жует дезертир,

Мокрый хлеб прикрывая рукой…

Не облапила нас гробовая гроза,

Наши души еще не грубы,

А дорожная дрожь залепляет глаза

И угрюмо колышет чубы.

Ты, Россия, к вокзалу меня подвела,

Помахала костлявой рукой,

Ты овчинным туманом своим облекла

И своей изжевала тоской.

А в дверях часовые не спят у штыков,

Но не знают, кого убивать.

Мы погибнем, Россия, а ты без сынков

Где приклонишься, нищенка-мать?

Чей-то плач и гармошка, и ропот колес,

Тихий шорох дождя за окном,

И тоска на плечах, и гудит паровоз

Бесконечным тоскливым гудком…

«Мы горные звери, до дна лесорубы…»

Мы горные звери, до дна лесорубы,

Нам ветер верховий — отец.

Не верь нашим лицам, и ржавым, и грубым:

Нет жарче звериных сердец.

Где жизнь по ухабам и нет остановки,

Где каждый к обвалам готов,

Мы горные звери, хоть носим винтовки

И добрую сталь топоров.

Тут скалы ступенями служат недаром,

Тут в облаке тонет нога.

Мы горные волки, и черных архаров

Мы ломим к земле за рога.

Где горы, и солнцу не так одиноко,

Я хмель оставляю в следах.

Приникни ко мне — обними издалека,

Я ветреной хвоей пропах…

Ущелье Прохладное

1944. Генька

— Генька, спать! — и стала стужа

Беспросветной, небывалой,

А веселый подхорунжий —

Отуманенным и вялым.

— Генька, спать, — сказала матка,

Зло-боязнь ее тревожит.

Генька спать умеет сладко,

Как любить еще не может.

Подхорунжий дух свой грустный

Не вверял лукавой Польше,

А своим усталым чувствам

Верил он гораздо больше.

Он уехал в тот же вечер

И, в решениях неправый,

Утопил свой «студебеккер»

Под горящей переправой.

В водах Нарева остужен,

Охладел его талант.

Он ведь был не подхорунжий,

Он был младший лейтенант.

Нечувствителен к невзгодам,

Безупречен чистотой,

Он восточнее был родом

И грубее был душой.

И в заметках безыскусных

О делах обыкновенных

Он запомнил пару грустных

Нецелованных коленок…

— Генька, спать, —сказала матка,

Зло-боязнь ее тревожит.

Генька спать умеет сладко,

Как любить уже не может.

Генька, спи… А в эти стены

Пусть ворвется с мокрой стужей

Злая осень, год военный

И веселый подхорунжий.

с. Яворы Стары. Польша

1945

Визг колесный на уклоне.

Застывает переезд:

Приседающие кони,

И хвосты — из задних мест.

Неустанно, горько, жарко,

Перегарный жар струя,

Что ты смотришь, санитарка,

Подчиненная моя?

Льется песни хор хмельной,

Сотрясающий вагон,

Бьется в кружке жестяной

Неподдельный самогон…

Все забыто, шито-крыто,

Вся страна пьяным-пьяна…

И поэзия убита,

И окончилась война.

Камбал

Это мой конь, худой и понурый,

Досель неизвестной породы.

Один лишь глаз и на ребрах шкура —

Рыба мужского рода.

Один знаток, разобравшись и поняв,

Конской науке верен,

Сказал, что бывают кровные кони,

А ваш — малокровный мерин.

Затем, извинившись улыбкой умильной,

Засунул градусник глубже под хвост

И сделал вывод: «Медицина бессильна.

Спасителен только овес».

Я сам нуждаюсь в каше овсяной,

Да хоть бы и без заправки.

Я сам шатаюсь, от солнца пьяный,

Как лошадь на тощей травке.

Я слез не выдал. Разбитый, но гордый,

Я наш приговор прослушал…

А Камбал, приблизив горячую морду,

Сказал: — Не горюй, Маркуша!

Бежим, мой товарищ, туда, брат, туда,

Где высится сочного сена скирда.

Где нет ни побоев, ни брани, ни слез,

Где, словно песок, золотится овес.

Где нет ни вожжей, ни седелок, ни шлей,

Где нет ни ездовых, ни пут, ни цепей.

Из цикла «Развалины»

«Тебя, как уголь, черную…»

Тебя, как уголь, черную

И, как зола, холодную,

Душою непритворную,

А думою бесплодную,

Я отыскал в развалинах,

В убийствах и крушениях,

И непонятно стали мы

В разумных отношениях.

Теперь тебя, хранителя

От мира беспокойного,

Люблю как покровителя,

Как доброго конвойного.