Снимая маски псевдонимов - [17]

И летят облака, паруса моей боли,

Перелетных стихов голубые страницы.

…Где — то жил человек в ожидании чуда,

А пришло оно, чудо, — и нет человека,

И осталась свобода, осталась пичуга,

И бездомная ширь неизвестного века.

«Нет, это воля Бога и судеб…»

Нет, это воля Бога и судеб

И это не грешно и не нелепо:

Цветаева, ворующая хлеб,

Цветаева, ворующая небо.

«Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги…»

Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги,

Я посмешищем стал и недоброю притчей для всех,

И кружусь колесом по моей бесконечной дороге,

И лишь стужа скрипит в спотыкающемся колесе.

Через пустоши дней. По каким-то неведомым вехам.

По проезжей прямой. По какой-то забытой косой.

Было время, когда называл я себя человеком.

Это время прошло, и теперь я зовусь колесом.

Сколько комьев тоски, сколько грязи налипло на обод!

Поворот колеса, словно сердца тяжелый удар.

Словно вехи судьбы, эти пустоши, рвы и сугробы.

Эти вехи и рвы провожают меня в никуда.

Все, что было судьбою, уходит в следы от убоя.

Все, что было судьбою, скрипучим скрипит колесом.

Через вехи и рвы. Из беды — на рожон — за бедою.

Все уходит, как сон. И опять наплывает, как сон.

На исходе пути поджидает пути мои пропасть.

Поворот колеса. И уже невесомая смерть.

Разлетается в щепы моя бесконечная повесть.

Завершается срок. Завершает свой срок круговерть.

«Неправда, что Господь изгнал меня из рая, …»

Неправда, что Господь изгнал меня из рая, —

Он попросил меня на время выйти вон,

Чтобы, в свою дуду дурацкую играя,

Не потревожил я его блаженный сон.

Проснется мой Господь — и снова будет весел,

И бороду свою расчешет на ходу,

И спросит: — Где же тот, кто знает столько песен,

Кто знай себе дудит в дурацкую дуду?..

«Что же делать, коль мне не досталось от Господа Бога…»

Что же делать, коль мне не досталось от Господа Бога

Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,

И по торной земле как блаженный бреду босоного,

И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?

Что же делать, коль мне тяжела и котомка без хлеба,

И не грешная мне примерещилась женская плоть,

А мерещится мне с чертовщиной потешною небо:

Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет — Господь.

Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут

И, как старого пса, приласкал притомившийся день,

Ну, а к вам подхожу словно к погребу пороховому:

До чего же разит и враждой, и бедой от людей!..

…Пусть устал я в пути, как убитая верстами лошадь,

Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,

Пусть истерли меня равнодушные ваши подошвы, —

Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.

Не жалейте меня: я и сам никого не жалею,

Этим праведным мыслям меня обучила трава,

И когда я в овраге на голой земле околею,

Что же, — с Господом Богом не страшно и околевать!..

Я на голой земле умираю, и стар, и безгрешен,

И травинку жую не спеша, как пшеничный пирог…

…А как вспомню Его — до чего же Он все же потешен:

Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне —  Бог.

«Это было такое далекое пенье…»

Это было такое далекое пенье,

Что его только слышали Бог и Каштанка,

Но Господь — он и вовсе лишен был уменья

Отличить сладкопевца от воя шакала.

А Каштанка заливисто лаяла долго,

Словно чудился ей дикой лошади топот,

Но когда и собака устало умолкла,

Стало тихо, как после большого потопа…

«Это я появился в неведомом виде …»

Это я появился в неведомом виде —

Столько птиц говорит на моем языке

И когда- то себя называл я Овидий,

И когда-то себя называл я Алкей.

Но убита та птица, чьи яркие перья

Я носил на своем поднебесном челе,

И воробышком робким скитаюсь теперь я

И скитаюсь не в небе — на грешной земле.

«Ты тоже женщина, мой мальчик, тоже женщина…»

Ты тоже женщина, мой мальчик, тоже женщина.

Ты тоже, как она, — творенье сна.

И каждым первым встречным обесчещена

Твоя доверчивость, печаль и белизна.

Ты тоже руки тонкие заламывал

И выходил грустить на бережок,

И плакал над романсами Варламова,

И поутру глотал сухой снежок.

Ты тоже женщина, мой друг. С такой же мукою

Держал цветочек в зябнущей руке,

И цепенел пред долгою разлукою

На остром, на перонном ветерке.

Как много близких в дальних путь отправлено.

Как хочется случайных новых встреч.

Ославлена ты всеми и прославлена,

И сбивчива твоя живая речь.

«Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене…»

Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене,

Разыщите меня — колосок на осенней стерне, —

Разыщите меня — и я вам обещаю спасенье:

Будет Богом спасен тот, кто руки протянет ко мне!..

Разыщите меня потому, что я вещее слово,

Потому, что я вечности рвущаяся строка,

И еще потому, что стезя меня мучит Христова,

Разыщите меня — нищеброда, слепца, старика…

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы

Забредете в шалаш, где прикрыта дерюгою боль,

И где спрячу от вас я сияние раны кровавой, —

Я боюсь — я боюсь, что в руках ваших ласковых — соль…

«Нет, я не много знал о мире и о Боге…»

Нет, я не много знал о мире и о Боге,

Я даже из церквей порою был гоним,

И лишь худых собак встречал я на дороге,

Они большой толпой паломничали в Рим.

Тот Рим был за холмом, за полем и за далью,

Какой-то зыбкий свет мерещился вдали,

И тосковал и я звериною печалью

О берегах иной, неведомой земли.

Порою нас в пути сопровождали птицы,

Они летели в даль, как легкие умы,