Снимая маски псевдонимов - [15]

На лице моем, желтом от горя,

Все скрижали земных перемен, —

Здесь разрушена древняя Троя,

Здесь разграблен и пал Карфаген…

Любовь

Чресла мои не бесплодны,

Орган любви работает безотказно.

Работает, — пишу я,

Ибо утолить женщину — это тоже работа,

Приятная, грубая, божественная работа,

Мужчина и женщина принимают в ней равное участие,

— Ни с кем не сравнимая Анна принималась за работу

с ни с чем не сравнимым азартом,

За тысячу верст чуяла она мое хотенье,

Сбрасывала юбку, быстро ложилась

…… ……

Ибо она хотела.

«Я хочу!» — говорила Анна,

Птицы щебетали за окном: Анна хочет!

Ветки говорили цветам: Анна хочет!

Ветер ворошил рябь реки: Анна хочет!

Всей природе был понятен язык женщины, которая хочет,

Жеребец покрывал кобылу,

Кобыла понимала Анну полнее, чем Крейцерова соната.

Так насыщали мы друг друга.

Едва принималась Анна за самую приятную работу

(Едва принимался я за самую приятную работу),

Едва принимались мы, я и Анна, за самую приятную работу —

В мире начинались великие преобразованья,

Рожденье перевешивало смерть,

Учащались цветенья, волненья, стихотворенья,

А когда Анна говорила: «Знаешь, сегодня — особенно хорошо»,

Это пахло победой плоти — и нашей обоюдной гениальностью

(— Это пахло гениально —)

После совокупленья Анна играла на рояле (воображаемом)

легкую музыку утоленья.

Я следил за игрой ее тела и думал:

Орган любви — это тоже музыкальное произведение,

Пригодное для исполнения

             на широко популярном женском инструменте.

— Чресла твои не бесплодны,

(Так барабанила Анна на рояле),

— Орган любви работает безотказно,

— Божественная работа,

— Мужчина и женщина принимают в ней равное участие.

Жеребец утолил горячку желанья,

Животные утомились божественной работой,

Они возвращались одним путем

(Зовите Природой — зовите Любовью),

Могучий круп жеребца нервно подрагивал,

Все кругом пахло музыкой.

Пели цветы.

Пела река.

Все это пахло гениально.

«Я мертвых за разлуку не корю…»

Я мертвых за разлуку не корю

И на кладбище не дрожу от страха, —

Но матери я тихо говорю,

Что снова в дырах нижняя рубаха.

И мать встает из гроба на часок,

Берет с собой иголку и моток,

И забывает горестные даты,

И отрывает савана кусок

На старые домашние заплаты.

Дурдом

…Тогда мне рваный выдали халат

И записали имя Айзенштадта.

Я сразу стал похож на арестанта.

А впрочем я и был им — арестант.

Окно в решетке, двери на ключе,

Убогость койки и убогий разум…

Свирепость отчужденная врачей,

Свирепость санитарок яроглазых.

Расталкивая шваброй и ведром

Понурых, словно обреченных казни,

Они на нас обрушивали гром

Своей исконной бабьей неприязни.

Обед с нехваткой места за столом…

Но удавалось сбоку примоститься,

А кто и стоя — этаким столбом —

Ладони обжигал горячей миской.

И каждый был и лишний, и ничей…

Мы были сыты — с голоду не пухли:

С капустой обмороженною щи

Казались блюдом королевской кухни.

«Налопались?.. Теперь айда во двор…»

Я пер, как все, зачем-то шагом скорым…

— О, Боже, как ужасен твой простор,

Темничным огороженный забором!..

«Мне приснился мальчишеский Витебск…»

Мне приснился мальчишеский Витебск,

Я по городу гордо шагал,

Словно мог меня в Витебске видеть

Мой земляк сумасшедший — Шагал.

У Шагала и краски и кисти,

И у красок доверчивый смех,

И такие веселые мысли,

Что земля закипает, как грех.

Бродят ангелов смутных улыбки,

Разноцветные крылья у кляч,

И наяривает на скрипке,

И висит над домами скрипач.

И Шагал опьянен от удачи,

Он клянется, что внешний мой вид

На какой-то свой холст присобачит,

Только лик мой слегка исказит.

И прибавит и блажи и сажи,

И каких-то загадочных чар, —

И я буду похож на себя же,

И на всех дорогих витебчан.

«Я, нищий и слепец, Вениамин Блаженный…»

Я, нищий и слепец, Вениамин Блаженный,

Я, отрок и старик семидесяти лет, —

Еще не пролил я свой свет благословенный,

Еще не пролил я на вас свой горний свет.

Те очи, что меня связали светом с Богом,

Еще их не раздал я нищим ходокам,

Но это я побрел с сумою по дорогам,

Но это я побрел с сумой по облакам.

И свет мой нерушим, и свет мой непреложен,

И будет этот свет сиять во все века,

И будет вся земля омыта светом божьим —

Сиянием очей слепого старика…

Дом

Прийти домой, чтоб запереть слезу

В какой-то необъятный сундучище,

Где все свои обиды прячет нищий,

А письма к Богу — где-то там, внизу…

Да, есть и у меня на свете дом,

Его сработали мне стаи птичьи,

И даже жук работал топором,

И приседал на лапы по-мужичьи.

Прийти домой и так сказать слезе:

— Вот мы одни в заброшенной лачуге,

И всех моих Господь прибрал друзей,

Убил котенка, смял крыло пичуге…

Но я не сетую и не ропщу,

Ведь мертвые меня не забывали,

И проходили парами, как в зале,

Не обходилось даже без причуд…

И я даю вам адрес на земле:

Мой дом везде, где нищему ночевка,

У птицы недобитой на крыле

Он машет Богу детскою ручонкой…

Мой дом везде, где побывала боль,

Где даже мошка мертвая кричала

Разнузданному Господу: — Доколь?..

…Но Бог-палач все начинал сначала.

«Айзенштадт — это город австрийский…»

Айзенштадт — это город австрийский,

И мне думать об этом занятно:

Может быть, продают в нем сосиски,

Может, слушают музыку Гайдна.

Может быть, в этом городе следом

За маэстро прославленным Гайдном

Проживал незаметный мой предок —

И судьбе был за то благодарен.