Снимая маски псевдонимов - [14]

На виду у господней улыбки…

«Вы можете назвать ту грусть Шопеном…»

Вы можете назвать ту грусть Шопеном,

И Шубертом назвать ее вы можете,

Но слезы наполняют постепенно

Мои глаза, как у избитой лошади.

И эти слезы — музыка печали,

Печали давнишней, печали давешней…

Я бережно хранил ее ночами,

Лишь изредка притрагиваясь к клавишам.

И каждая слеза была аккордом

И песнею щемящею прощания…

О, приглядитесь к лошадиным мордам,

В них столько музыкального звучания!..

«Мне неизвестны библейские сроки…»

Мне неизвестны библейские сроки,

Знаю я только, что Господа рыжего

Ждет и затравленный кот на помойке,

Ждет и старик с застарелою грыжею.

Что же вините меня вы, враждуя,

Что обвиняете вы сумасшедшего

В том, что воскресшего Господа жду я,

Жду-ожидаю второго Пришествия.

Да и кого ожидал бы я в мире?..

Уж не того ли, кто в сфере палаческой

Лучшим убийцей бездомных и сирых

Продемонстрировал все свои качества?..

Господи, будь же повсюду со мною

Там, где тебя окликаю я горестно, —

Грозной увенчан ли ты рыжиною,

Русоволос ли, чернее ли ворона…

«Когда меня не будет…»

«Когда меня не будет»…

Что за чушь,

Как может быть, чтобы меня не стало,

Когда в себе храню я столько душ,

Что их бы на века всем вам хватало?..

Как это может быть, чтобы не я,

А кто-то, кто еще мне не известен,

Вдыхал в себя усладу бытия —

И задыхался от неспетых песен?..

Нет, не затем я прожил столько лет

И был своею сказкою кровавой,

Чтобы остаться тенью на земле, —

И если тень я, то с загробной арфой…

И вы мои услышите шаги,

И вас созвучья прежние коснутся, —

Я не ушел, не умер, не погиб, —

Ушел, но лишь затем, чтобы вернуться…

«Мне сказали, что слишком их много в стихах …»

Мне сказали, что слишком их много в стихах —

И собак бесприютных, и кошек,

И что мне бы покаяться лучше в грехах,

А не тешить собою прохожих.

Мне сказали, что нет у зверей божества, —

Кто накормит, тому они служат,

Но я знаю, что это пустые слова,

И что пес о хозяине тужит.

Мне сказали, что, если похож я на пса

И кошачьи во мне настроенья,

Мне бы лучше, изгою, не лезть в небеса

И умерить хвостатое рвенье…

Ничего я в ответ простакам не сказал,

Но в своей затаенной печали

Заглянул я, как прежде, в собачьи глаза —

И они обо всем мне сказали…

И я видел в таинственных этих глазах,

Что и ангелы плачут в загоне,

И что Бог на престоле томится в слезах,

Как в собачьем убойном фургоне.

И я понял, что звери собрата спасут

И в загробном пути не оставят…

Вот они — мое мертвое тело несут,

Мою душу бессмертную славят…

Каждый зверь — он и праведен и родовит,

И в душе своей знает об этом,

И играет на арфе, как древле Давид,

Перед всем расступившимся светом…

«Если Бог уничтожит людей, что же делать котенку?..»

Если Бог уничтожит людей, что же делать котенку?..

«Ну пожалуйста, — тронет котенок всевышний рукав, —

Ну пожалуйста, дай хоть пожить на земле негритенку, —

Он, как я, черномаз и, как я, беззаботно лукав…

На сожженной земле с черномазым играть буду в прятки,

Только грустно нам будет среди опустевших миров,

И пускай ребятишек со мною играют десятки,

Даже сотни играют — и стадо пасется коров.

А корова — она на лугу лишь разгуливать может,

Чтобы вымя ее наполнялось всегда молоком…

Ну пожалуйста, бешеный и опрометчивый Боже, —

Возроди этот мир для меня — целиком.

Даже если собаки откуда-то выбегут с лаем,

Будет весело мне убегать от клыкастых собак,

Ибо все мы друг с другом в веселые игры играем, —

Даже те, кто, как дети, попрятались в темных гробах…»

«Воскресшие из мертвых не брезгливы…»

Воскресшие из мертвых не брезгливы.

Свободные от помыслов и бед,

Они чуть-чуть, как в детстве, сиротливы

В своей переменившейся судьбе.

Вот мать; ее постигла та же участь —

Пропел ей смертный каменный рожок…

Испытанная бедами живучесть

В певучий рассыпается песок.

Вот мать; в ее улыбке меньше грусти;

Ведь тот, кто мертв, он сызнова дитя,

И в скучном местечковом захолустье

Мы разбрелись по дням, как по гостям.

Нас узнают, как узнавали б тени,

Как бы узнав и снова не узнав…

Как после маеты землетрясенья,

У нас у всех бездомные глаза.

Но почему отец во всем судейском?

На то и милость, Господи, твоя:

Он, облеченный даром чудодейства,

Кладет ладонь на кривду бытия.

А впрочем, он кладет ладонь на темя —

И я седею, голову клоня

В какое-то немыслимое время,

Где ни отца, ни мира, ни меня.

О, сухо каменеющие лики!

…Смятение под маской затая,

Воскресшие из мертвых безъязыки,

Как безъязыка тайна бытия.

«А те слова, что мне шептала кошка, …»

А те слова, что мне шептала кошка, —

Они дороже были, чем молва,

И я сложил в заветное лукошко

Пушистые и теплые слова.

Но это были вовсе не котята

И не утята; в каждом из словес

Топорщился чертенок виновато,

Зеленоглазый и когтистый бес.

…Они за мною шествовали робко —

Попутчики дороги без конца —

Собаки, бяки, божии коровки,

А сзади череп догонял отца.

На ножке тоненькой, как одуванчик,

Он догонял умершую судьбу,

И я подумал, что отец мой мальчик,

Свернувшийся калачиком в гробу.

Он спит на ворохе сухого сена,

И Бог, войдя в мальчишеский азарт,

Вращает карусель цветной вселенной

В его остановившихся глазах.

«Я прочту на лице своем мертвом…»

Я прочту на лице своем мертвом

Одичалых словес письмена,

Как на мраморе полустертом,

Что разрушили времена.