Снимая маски псевдонимов - [12]

Когда, словно пух тополиный в июле,

Куда — то в зенит поднимается тело.

Когда становлюсь я летающим пухом,

Прошитым иголками знойного света,

И слушаю, слушаю трепетным ухом

Мелодию непреходящего лета.

И Моцарта слушают даже пичуги,

И робко посвистывают в отдаленьи,

И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,

В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленьи…

Жизнь

Отдаешь свои волосы парикмахеру,

Отдаешь глаза — постыдным зрелищам,

Нос — скверным запахам,

Рот — дрянной пище, —

Отдаешь свое детство попечительству идиотов,

Лучшие часы отрочества — грязной казарме школы,

Отдаешь юность — спорам с прорвой микроцефалов,

И любовь — благородную любовь —

                  женщине, мечтающей… о следующем,

Отдаешь свою зрелость службе — этому серому чудовищу

с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом —

И гаснут глаза твои,

Седеют волосы,

Изощренный нос принимает форму дремлющего извозчика,

Грубеет рот,

И душу (печальницу — душу) погружаешь в омут будней —

Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!

«— Мы здесь, — говорят мне скользнувшие легкою тенью…»

— Мы здесь, — говорят мне скользнувшие легкою тенью

Туда, где колышутся легкие тени, как перья, —

Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья

И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

— Я здесь, — говорит мне какой — то неведомый предок,

Какой — то скиталец безлюдных просторов России, —

Ведь все, что живущим сказать я хотел напоследок,

Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

— Мы вместе с тобою, — твердят мне ушедшие в камень,

Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, —

Ты можешь ушедших потрогать своими руками, —

И грозы, и дождь на тебя опрокинутся щедро…

— Никто не ушел, не оставив следа во вселенной,

Порою он тверже гранита, порою он зыбок,

И все мы в какой — то отчизне живем сокровенной,

И все мы плывем в полутьме косяками, как рыбы…

«Пускай моя душа с сумой бредет по свету…»

Пускай моя душа с сумой бредет по свету,

Пускай она в пути шалеет от тоски:

— Подайте, мужики крещеные, поэту,

Беру я серебро, беру и медяки.

Беру я куличи, беру и оплеухи,

Беру у зверя шерсть, помет беру у птах…

Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,

Зане меня в пути одолевает страх.

Но нет, не мужики пойдут за мною следом,

Крещен он или нет, мужик — мужик и есть,

Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,

Мне, смерду, одному такая в мире честь.

Один, один лишь я стоял под грозным небом,

Устав от суеты и горестных погонь,

И то, что в слепоте вы называли хлебом,

В худых моих руках клубилось, как огонь…

Родословная

Отец мой — Михл Айзенштадт — был всех глупей в местечке.

Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.

Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.

И не спеша он надевал потрепанные брюки.

Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,

Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..

И мой отец не торговал — не путал счета в сдаче…

Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.

— О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..

…Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.

И незаметно он ногой выделывает танец.

И на него взирает гой, веселый оборванец.

— Ах, Мишка — «Михеледер нар» — какой же ты убогий!

Отец имел особый дар быть избранным у Бога.

Отец имел во всех делах одну примету — совесть.

…… ……

…Вот так она и родилась, моя святая повесть.

«Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…»

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…

Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,

Я беседовал долго со странствующим иудеем,

А потом оказалось — беседовал с Богом самим.

Это было давно — я тогда был подростком безусым,

Был простым пастухом и овец по нагориям пас,

И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,

Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,

Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,

Но из мертвых воскрес — и опять во вселенной мы вместе,

Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях все те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,

Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз,

И устало садимся на тот же пастушеский камень,

И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

«Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую…»

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,

Как будто на лодке ушкую — тоскую, тоскую.

Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,

По жизни тоскую — приснившейся быль-небылице.

Тоскую, тоскую — я жил в шалаше камышовом,

Закаты и зори горели огнем кумачовым.

В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,

Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

Бок о бок с душою — с медведицей дико-большою —

В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно

По пыльной дороге — и кличу Христа на дороге,

И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,

Да только побрезгал — чужим, неприкаянным — мною,

А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,

И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,

Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..

Из печи — вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок…

«Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою…»

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.

Тоскую, тоскую, тоскую — тоскую о кошке.

О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,