Снимая маски псевдонимов - [19]

И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,

И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!

Может, забытое солнце букашкой зовется?

Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,

Солнце горит и букашка садится на солнце.

Боже, роди не букашкой — роди меня мошкой!

Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!

Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,

Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

Боже, когда уж не мошкою, — блошкою, тлею

Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,

Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,

С домом зеленым моим никогда не расстаться…

«Я стою, приготовившись к смерти…»

Я стою, приготовившись к смерти,

Слышу гул нестерпимый вдали…

Так береза, схватившись за ветер,

Отрывает себя от земли.

Возвращение к душе

Где б ни был ты, в толпе или в глуши,

Погряз ли в дрязгах грешного расчета,

Тебя пронзит звериный крик души,

Стучащей, словно нищенка, в ворота.

Ты жил, уйти от вечности спеша,

Греша в своей беспамятной дороге…

И вот она — стоит твоя душа

У смерти на затоптанном пороге.

«…И в кого же я должен теперь превратиться…»

…И в кого же я должен теперь превратиться,

Почему на исходе страдальческих лет

Должен я, как гороховый шут, нарядиться

В свой изношенный и неопрятный скелет?..

Я хотел бы по смерти остаться визгливым

И пронзительным голосом гробовщика,

Переливом рулад соловья торопливым

Или сливою сладкой в руке дурачка.

Дурачок я и есть, говоря откровенно,

Но я все же особых кровей дурачок:

Я нашел свое место на древе вселенной —

Неприметный такой и засохший сучок…

На сучке неприметном сидит воробьишка,

Он мгновенного мира мгновенный жилец,

И щебечут пичужки: «Плутишка, плутишка,

Мы теперь распознали тебя наконец…»

«Матушка вострит большой топор…»

Матушка вострит большой топор,

Говорит: «Грехов твоих не счесть…

Это ты и есть — всемирный вор,

Тать великий — это ты и есть».

— Матушка моя, — ей говорю, —

Не казни разбойного сынка…

Дай мне помолиться на зарю,

Дай мне помолиться на закат.

Это я и есть — небесный бес,

Это я и есть — предвечный срам…

Древнего изгнанника небес,

Звали меня некогда — Адам.

Матушка, шальная моя кровь

Красным безголовым петухом

Буйно зацветает вновь и вновь,

Вспыхивает яростно грехом…

Не губи же голову мою,

Не смущай, родимая, молвы…

…Я стою у смерти на краю, —

И не жалко буйной головы…

«Я к Богу подойду на расстоянье плача…»

Я к Богу подойду на расстоянье плача,

Но есть мышиный плач и есть рыданье льва,

И если для Христа я что-либо да значу, —

Он обретет, мой плач, библейские права…

Я к Богу подойду в самозабвенье стона,

Я подойду к нему, как разъяренный слон,

Весь в шрамах грозовых смятенья и урона, —

Я подойду к нему, как разъяренный стон…

Но есть и тишина такой вселенской муки,

Как будто вся душа горит в ее огне, —

И эта тишина заламывает руки,

Когда ничто, ничто ей не грозит извне.

«Сейчас мы, отец, свой отпразднуем праздник…»

Сейчас мы, отец, свой отпразднуем праздник,

Но только бы в наши дела не вмешался

Господь — одинокий и грустный проказник —

И спали спокойно в подполье мышата…

Но только б не стали ни дятел, ни петел

Мешать нам ни стуком, ни пеньем дурацким.

— Какое везенье, что я тебя встретил

Не где-то, а в нашем родном государстве.

В родном государстве мышей и помоек,

Где чешет разбойничью бороду нищий…

Но мы свои руки слезами омоем

И станем всех праведных постников чище.

Какое везенье, отец, что вдвоем мы

Похожи на облик, достойный мужчины,

И нас не пугают ни грозные громы,

Ни писки и визги ватаги мышиной.

«Я больше не буду с сумой побираться…»

Я больше не буду с сумой побираться

И прятать за пазухой крылья нелепо,

Пора мне поближе к себе перебраться,

Пора мне вернуться в господнее небо.

Пора мне на небо ступить осторожно,

Пора мне коснуться лазури устами…

Пускай мое сердце забьется тревожно, —

Я вновь на пороге своих испытаний.

И в небе разбуженного восторга

Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:

— Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,

Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..

«Так это меня называли вы птицей…»

Так это меня называли вы птицей,

Так это меня называли вы зверем,

И сам я казался себе небылицей,

И каждому слову недоброму верил.

Я верил и в то, что когда-нибудь в сани

Меня запрягут поднебесные духи,

И сердце томиться во мне перестанет,

И станет невзрачнее крылышка мухи.

Но где бы я не был и с кем бы я ни был,

Я где-то в раю обитал со святыми

И видел себя я в сиянье и нимбе, —

Отверженный всеми и всеми гонимый…

— И если рукою Господь меня тронет,

Он тронет рукою далекое эхо:

Я тоже когда-то был Богом на троне, —

Ах, то-то была мировая потеха!..

«Блеснет Господний свет во мраке преисподней…»

Блеснет Господний свет во мраке преисподней…

— Господь, — я вопрошу, — не тот ли это свет,

Что всюду разлился по милости Господней,

Которому нигде преграды в мире нет?..

Не тот ли это свет, что пронизает душу,

Всем горестным ее соблазнам вопреки,

И все ее грехи торчат в душе наружу,

Как у зверей торчат разбойные клыки…

«И не то, чтобы я высотой заколдован от гроба …»

И не то, чтобы я высотой заколдован от гроба —

Знаю, мне, как и всем, суждено на земле умереть,

Но и смертью я Господом буду помечен особо

И, быть может, умру я не весь, а всего лишь на треть.