Снежный ком - [36]

Руки дрожали, однако когда он приподнял дверь за ручку, чтобы та не скрипнула, то ощутил в пальцах прямо-таки воровскую ловкость. Удивительно — он не смог сдержать улыбки: «Там тебе ворота будут скрипеть и хлопать — ты подлей им под пяточки маслица».

Скрипучая дверь, словно по волшебству, отворилась тихо-тихо. Снова запах, знакомый запах знакомых одежд. Глаза пока ничего не различали. Он ощупал рукой темноту, и его словно током ударило. Рука отнялась до плеча: он притронулся к толстому прорезиненному плащу. Черный, длинный прорезиненный плащ, засвербило в мозгу, местами потрескавшийся, пуговицы должны быть плетеные. Так и есть! Он!

Пеэтер! Конечно, Пеэтер! Интересно, что ему тут среди ночи нужно, это же может вызвать подозрения… бестолково шлепали губы Калева. Он знал и не хотел знать!

Калева, здорового, сильного мужчину, охватило неодолимое желание удрать. Может, удастся как-нибудь выскочить из всего этого, убежать, как будто он ничего не видел. Забыть.

Они не слышали, как я пришел, стало быть, все в порядке, все в полком порядке, как все-таки здорово, что они меня не слышали…

Квартира в самом деле безмолвствовала. Еще пара шагов, и Калев в кухне. На столе стояла недопитая бутылка коньяка. «Греми», дорогой коньячок, — конечно, у Пеэтера денег куры не клюют. И еще на столе стояла банка с консервированным угрем — в ней тоже осталась еще пара кусочков.

Снова захотелось бежать. Зачем он вообще пришел? Зачем его выпустили? Хорошо бы сидеть в прекрасном кресле с кожаными ремнями и ничего не знать. Он все не мог уйти. Один мудрый человек написал, что боль ревности единственная из всех известных в мире понуждает человека сделать все, чтобы она стала еще острее. Затаив дыхание, Калев прокрался к спальне. Дверь была приоткрыта.

Там они и были. Нет, во всем этом не было ничего страшного — просто двое спали. Самым обыкновенным и невинным образом: один, черноволосый, лежал на спине и мерно похрапывал, его не ахти какая чистая нога выглядывала из-под одеяла. Да, одеяло и Калеву было коротковато. Спала и Ильме. Очень добродетельно. Видал, спят, будто ничего не происходит. Ах, кто-то спит с моей женой? Ну и что? Что тут особенного: сон, по Павлову, защитная реакция организма. Пожалуйста, спите себе с моей супругой, только смотрите, чтобы…

И лишь одна мелочь неожиданно больно саданула Калева — нет, не то, что рука Ильме была на плече Пеэтера, нет. Обидно было другое: Пеэтер прислонил левую руку к стене. Ему, Калеву, такое не дозволялось — обои, видите ли, замусолятся. А Пеэтер дрыхнет — обои мусолит… Где же справедливость? Завтра, может быть, на этом месте будет лежать сам Калев. Завтра? Уже сегодня. Только вот… О господи, знал бы он, что еще стрясется сегодня?!

Дурак дураком стоял он в дверях и не знал, что делать. Наконец все же отступил и споткнулся об огромные башмаки Пеэтера. Этот Пеэтер мужик небольшой, а мослы — дай бог. Сорок пятый, не меньше. Утащить бы у него сейчас эти туфли, глупо улыбнулся Калев. Как он домой пойдет? В моих не разбежишься!..

Туки-туки Ильме, туки-туки Пеэтер!

Калев дошел до двери, лицо по-прежнему растягивала какая-то оцепенелая улыбка, и ему сделалось мерзко — того и гляди, стошнит. Только бы выбраться тихо! А может, остаться, схватить нож или топор? Но все было так постыдно и отвратительно, — Калеву нужно было время опомниться. Да и хорошенькое зрелище представлял бы он с этим топором: убийцы из него все равно не выйдет. Нет, прежде всего вон! Вон!

Ну, мажь воротам пяточки маслицем!

Вышел Калев тоже тихо, хотя дверь и скрипнула ему вслед.

В подъезде он начал жадно хватать воздух, как выброшенная на берег рыба. Он притулился спиной к стене и еще раз прочел на табличке свою фамилию — ПИЛЛЬ: дурацкая фамилия! Как раз для человека, которому наставили рога.

Бог мой! Обидней всего, что они спали так безмятежно, так невинно! Неужто совсем не боялись, что я могу вернуться? Грешникам полагается испытывать душевные муки, о ночном покое они могут только мечтать. Но чтобы после столь безобразного предательства — такая безоблачность?

И тут он вспомнил — почта! У него нет ручки, и он дожидается ее за спиной престарелой дамочки в затейливой шляпке. Та приготовилась наклеить на конверт с адресом «Австралия» гигантскую марку с цветком. Могла бы хоть место освободить, ручки-то привязаны. Что же она тянет? Тетка растерянно смотрит через плечо, растерянно и зло. И Калев догадывается, что воспитанной дамочке неловко на людях облизывать марку. Он отходит в сторону, рраз! — совершает мадам проступок противу благонравия и притискивает марку к конверту, затем чинно подымается и бросает на Калева осуждающий взгляд. Теперь он может присесть. На бланке телеграммы он выводит: «Дорогая Ильме…» — и тут с разлохмаченного перышка срывается жирная клякса (разве одного этого мало, если подумать задним числом о предзнаменованиях?). Калев берет новый бланк: «Дорогая Ильме. Сегодня иду в министерство. Буду не раньше завтрашнего вечера. Твой Калев».

Ясно! Не отправь он эту телеграмму — возможно, все сложилось бы иначе. Ох, пусть бы эта тетка лизала свою лиловую орхидею до бесконечности! На кой мне понадобилось посылать такую благоверную телеграмму? «Твой Калев…» Вот он стоит, твой Калев, жадно заглатывает воздух и прижимает руки к животу.