Снежный ком - [35]

Затуманенными глазами смотрел он, как молодежь после извинений, тут же забыв о нем, принялась отплясывать какой-то совершенно незнакомый ему танец.

Проводница открыла дверь и объявила:

— Йыгева!

Калев помог бабусе подняться, взял ее узлы и вывел из поезда. Иннокентия Владимировича не было. Поезд стоял здесь всего две минуты, и Калев ничем больше не мог услужить старушке, кроме как оттащить ее скарб на скамейку и попросить дежурного по станции посодействовать в случае необходимости.

Сама же она была воплощенное спокойствие: прислонилась к стене и смотрела в необъятные дали, а ее губы бормотали что-то неслышное.

Бабка ласково благословила Калева и поезд — больше она ровным счетом ни о чем не тревожилась.

Откуда только берется такое спокойствие, думал Калев, снова сидя в вагоне. Наверное, приходит с годами. А ему такое где взять?

Однако немножечко покоя перепало и страдальцу Калеву: он проснулся аккурат на своей станции.

И вот Калев Пилль уже шагает сквозь предрассветный сумрак к дому. Светало на глазах, уходящая ночь сворачивала серый ситец теней. Мягкий, сырой воздух. И особая тишина. Калев с сожалением подумал, что проспал много таких прекрасных рассветов, — ведь до сих пор он был человеком, скорее, вечернего и ночного образа жизни. Но теперь он сменит работу, а заодно что-нибудь переменится и тут.

Полной грудью он вбирал свежий утренний воздух, можно даже сказать, это утро, которое успокаивало и бодрило одновременно. Ему вспоминалась пантеистическая поэзия Уитмена, потом перед глазами встала картина Рериха, где линия слияния неба и земли веяла покоем, какой только и можно назвать божественным. И эти воспоминания обрадовали его. Чего стоит несчастный синяк под глазом, несчастный Вольдемар Сяэск и этот несчастный вытрезвитель! Как они ничтожны рядом с этим великим, которое надо лишь заметить.

Свой поселочек тоже показался непривычным — не было дневного беспокойного грима, он был отмыт с лица; все ровно, разумно, на своем месте. В витрине книжной лавки — Толстой и словари. Заходите, берите и читайте, углубляйтесь в мир, в самих себя! Кулинарный магазин… Наконец-то Ильме из него вырвется!

А за поворотом он увидит свой дом — спящий дом, за клетками окон досматривают последние сны его друзья, милые и разумные люди.

Вот и он. Калев приостановился. В нем проснулось чувство блудного сына, который возвращается домой. Нет, точнее, это было чувство «изменившегося» сына — болезненно-сладкий провал под сердцем. Сын напрочь отказался от амбиций, от пустых хлопот, и в его душе — долгожданный покой.

Ох, какое замечательное чувство! — подумал Калев.

Сейчас, сейчас он распахнет дверь, вдохнет знакомые запахи… Дом… Этот маленький дом в самом деле славная штука! Каждому человеку необходимо местечко, где бы его ждали. Да, но в будущем надо, конечно, подыскать дом попросторней. И сразу вспомнилось, что местное объединение «Сельхозтехники» собирается строить дом для своих работников. Если он пойдет в мелиораторы — а значит, не миновать идти наниматься к Пеэтеру, — тогда, может, и у него появится надежда на квартиру.

Калев уже ступил на крыльцо, как вдруг его что-то кольнуло: на сетчатке глаза запечатлелось нечто чужое, здешнему пейзажу не свойственное. Где-то поблизости должно быть инородное тело.

Он развернулся, огляделся. Вначале ничего не заметил, все как обычно: детская карусель из железных трубок, цементные конусы-клумбы с цветами, мусорные баки, соседская зеленая «Победа». Но чуть в стороне от дома, за кустами сирени его взгляд наткнулся еще на одну машину — темно-красные «Жигули». Там машины не ставили, но неважно, темно-красные «Жигули» — как-то назойливо знакома была эта машина… У кого в округе есть такая? У Пеэтера, да, у того самого Пеэтера, о котором он только что думал. Пеэтер? Почему его машина здесь?

И тут в сознании Калева зазвучало какое-то сбивчивое, нервозное тремоло. Такое же чувство возникает, когда съезжает с волны приемник или от неисправного утюга на экране телевизора мерцает серебристый пунктир.

Калев подошел ближе: так и есть — машина Пеэтера. Сквозь лобовое стекло на него таращилась уродливая обезьяна на резинке, в цилиндре и с настоящей сигаретой в зубах. Калев шагнул еще, и… словно что-то взорвалось: черный хлопающий ковер на миг застлал небо. Калев безотчетно пригнулся и не сразу понял, что спугнул ночевавшую в сирени стаю дроздов. Птицы не издали ни звука, и это было особенно мрачное предзнаменование. Только темный, упругий шелест остался в ушах после того, как дрозды уже скрылись за крышами.

Калев все еще пялился на мартышку: она крутилась на резинке — видимо, в окно задувало — и сверкала красным задом.

Вдруг Калев понял, где сейчас Пеэтер!

Он услышал стук своего сердца, мелкий, глухой, тяжелый, повернулся и пошел к дому короткими, почему-то крадущимися шагами.

В парадном, как всегда, отдавало кислой капустой, но и в этом памятном духе Калев различил что-то чужое, невидимое, но вполне реальное.

Пока он искал в кармане ключ, ладони покрылись потом. Серовато-зеленая дверь с выбившимся из щели войлоком. Номер восемь. Эмалированная табличка болталась на одном шурупе. Нерадивый ты был хозяин, подумал Калев отчего-то в прошедшем времени. ПИЛЛЬ — сухими губами сложил он по буквам свое имя, будто прочел его впервые.